Стихи о смерти

Мельканье изломанной тени,
Испуганный смертию взор.
Всё ниже и ниже ступени,
Всё тише рыдающий хор.
Нисходят крутые ступени,
Испуган разлукою взор.
Дрожат исхудалые руки,
Касаясь холодной стены.
Протяжным стенаньем разлуки
Испуганы тёмные сны.
Протяжные стоны разлуки
Дрожат у холодной стены.
Под чёрной и длинной вуалью
Две урны полны через край…
О песня, надгробной печалью
Былую любовь обвевай!
Отравлено сердце печалью,
Две урны полны через край.

Минута бессилья…
Минута раздумия…
И сломлены крылья
Святого безумия.

Стою над могилой,
Где спит дерзновение…
О, все это было —
Веселье, волнение,

И радость во взоре
Молитвенно-чистая,
Весенние зори,
Сирень восьмилистая…

Ужель это было?
Какое обманное!
Стою над могилой
С надеждою странною…

Под пылью и прахом
Ищу я движения,
С молитвой, со страхом
Я жду — воскресения…

Но ждать все страшнее…
Стою без защиты я…
Смеется, чернея,.
Могила открытая;

Я требую чуда
Душою всесильною…
Но веет оттуда —

Как город призрачный в пустыне,
У края бездн возник мой сон.
Не молкнет молний отсвет синий,
Над кручей ясен небосклон.
И пышен город, озаренный:
Чертоги, башни, купола,
И водоемы, и колонны…
Но ждет в бездонной бездне мгла.
И вот уже, как звон надгробный,
Сквозь веки слышится рассвет,
Вот стены — призракам подобны,
И вот на башнях — шпилей нет…
Когда же явь мне в очи глянет,
Я буду сброшен с тех высот,
Весь город тусклой тенью станет
И, рухнув, в пропасть соскользнет.
И алчно примет пасть пучины
За храмом храм, за домом дом…
И вот — лишь две иль три руины
Вещают смутно о былом.
22 августа 1903

Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось…
Все так же льется Божья милость
С непререкаемых высот,

Все те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.

Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо…
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.

5 мая 1944

Я ненавижу здешнее «пока»:
С концами всё, и радости, и горе.
Ведь как бы ни была длинна река —
Она кончается, впадая в море.

Противны мне равно земля, и твердь,
И добродетель, и бесчеловечность;
Одну тебя я принимаю, Смерть:
В тебе единой не пока — но вечность.

Полуразрушенный, полужилец могилы,
О таинствах любви зачем ты нам поешь?
Зачем, куда тебя домчать не могут силы,
Как дерзкий юноша, один ты нас зовешь?

— Томлюся и пою. Ты слушаешь и млеешь;
В напевах старческих твой юный дух живет.
Так в хоре молодом: Ах, слышишь, разумеешь! —
Цыганка старая одна еще поет.

4 января 1888

Прекрасный день его на Западе исчез,
Полнеба обхватив бессмертною зарею,
А он из глубины полуночных небес-
Он сам глядит на нас пророческой звездою.

11 апреля 1857

В ней добродетель слиться с красотою
Смогли в столь небывалом единенье,
Что в душу к ней не занесли смятенья,
Не мучили присущей им враждою.

Смерть разделила их своей косою:
Одна — навеки неба украшенье,
В земле — другая. Кротких глаз свеченье
Поглощено могилой роковою.

Коль вслед любви, почиющей во гробе,
Ее устам, речам, очам (фиалам
Небесным, что досель мой дух тревожат)

Отправиться — мой час пока не пробил,
То имени блаженному, быть может,
Я послужу еще пером усталым.

Ангелы со мной не говорят.
Любят осиянные селенья,
Кротость любят и печать смиренья.
Я же не смиренен и не свят:

Ангелы со мной не говорят.

Тёмненький приходит дух земли.
Лакомый и большеглазый, скромный.
Что ж такое, что малютка — тёмный?
Сами мы не далеко ушли...

Робко приползает дух земли.

Спрашиваю я про смертный час.
Мой младенец, хоть и скромен, — вещий.
Знает многое про эти вещи,
Что, скажи-ка, слышал ты о нас?

Что это такое — смертный час?

Тёмный ест усердно леденец.
Шепчет весело: «И все ведь жили.
Смертный час пришел — и раздавили.
Взяли, раздавили — и конец.

Дай-ка мне четвертый леденец.

Ты рождён дорожным червяком.
На дорожке долго не оставят,
Ползай, ползай, а потом раздавят.
Каждый, в смертный час, под сапогом,

Лопнет на дорожке червяком.

Разные бывают сапоги.
Давят, впрочем, все они похоже,
И с тобою, милый, будет то же,
Чьей-нибудь отведаешь ноги...

Разные на свете сапоги.

Камень, нож иль пуля, всё — сапог.
Кровью ль сердце хрупкое зальется,
Болью ли дыхание сожмется,
Петлей ли раздавит позвонок —

Иль не всё равно, какой сапог?»

Тихо понял я про смертный час.
Я ласкаю гостя, как родного,
Угощаю и пытаю снова:
Вижу, много знаете о нас!

Понял, понял я про смертный час.

Но когда раздавят — что потом?
Что, скажи? Возьми еще леденчик,
Кушай, кушай, мертвенький младенчик!
Не взял он. И поглядел бочком:

«Лучше не скажу я, что — потом».

Ключи утонули в море —
От жизни, от прежних лет…
В море — вода темна,
В море — не сыщешь дна.
И нам уж возврата нет.

Мы вышли за грань на мгновение.
Нам воздух казался жгуч —
В этот вечерний час
Кто-то забыл про нас
И двери замкнул на ключ.

Мы, кажется, что-то ждали,
Кого-то любили там —
Звонко струились дни,
Жарок был цвет души…
— Не снилось ли это нам?

Забылись слова, названья,
И тени теней скользят…
Долго ль стоять у стен?
Здесь или там был плен?
Ни вспомнить, ни знать нельзя!

Так зыбки одежды наши,
Прозрачны душа и взгляд.
Надо ль жалеть о том?
Где-то на дне морском
От жизни ключи лежат.

Капли жемчужные, капли прекрасные,
Как хороши вы в лучах золотых,
И как печальны вы, капли ненастные,
Осенью черной на окнах сырых.

Люди, веселые в жизни забвения,
Как велики вы в глазах у других
И как вы жалки во мраке падения,
Нет утешенья вам в мире живых.

Капли осенние, сколько наводите
На душу грусти вы чувства тяжелого.
Тихо скользите по стеклам и бродите,
Точно как ищете что-то веселого.

Люди несчастные, жизнью убитые,
С болью в душе вы свой век доживаете.
Милое прошлое, вам не забытое,
Часто назад вы его призываете.

1912

Соседка из жалости — два квартала,
Старухи, как водится, — до ворот,
А тот, чью руку я держала,
До самой ямы со мной пойдет.
И станет совсем один на свете
Над рыхлой, черной, родной землей,
И громче спросит, но не ответит
Ему, как прежде, голос мой.

15 августа 1940

Белое солнце и низкие, низкие тучи,
Вдоль огородов — за белой стеною — погост.
И на песке вереницы соломенных чучел
Под перекладинами в человеческий рост.

И, перевесившись через заборные колья,
Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.
Старая баба — посыпанный крупною солью
Черный ломоть у калитки жует и жует…

Чем прогневили тебя эти серые хаты,
Господи! — и для чего стольким простреливать грудь?
Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь…

Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
О чернобровых красавицах.- Ох, и поют же
Нынче солдаты! О господи боже ты мой!

Каждый вечер, лишь только погаснет заря,
Я прощаюсь, желанием смерти горя,
И опять, на рассвете холодного дня,
Жизнь охватит меня и измучит меня!

Я прощаюсь и с добрым, прощаюсь и с злым,
И надежда и ужас разлуки с земным,
А наутро встречаюсь с землею опять,
Чтобы зло проклинать, о добре тосковать!..

Боже, боже, исполненный власти и сил,
Неужели же всем ты так жить положил,
Чтобы смертный, исполненный утренних грез,
О тебе тоскованье без отдыха нес?.

3 декабря 1899

Серые сумерки моросили свинцом,
Ухали пушки глухо и тяжко.
Прапорщик с позеленевшим лицом
Вырвал из ножен ржавую шашку.
Прапорщик хрипло крикнул:
— За мной!..—
И, спотыкаясь, вполоборота,
Над загражденьями зыбкой стеной
Выросла, воя, первая рота.
Чтобы заткнуть этот воющий рот,
С неба упали ливни шрапнели.
Смертная оторопь мчала вперед
Мокрые комья серых шинелей.
Черные пропасти волчьих ям
Жадно глотали парное мясо.
Спереди, сзади и по краям
Землю фонтанили взрывы фугасов.
И у последнего рубежа,
Наперерез цепям поределым,
В нервной истерике дробно дрожа,
Сто пулеметов вступили в дело.
Взрывом по пояс в землю врыт,
Посереди несвязного гама,
Прапорщик тонко кричал навзрыд:
— Мама!..
Меня убивают, мама…
Мамочка-а-а...—
И не успел досказать,
И утонул в пулеметном визге.
Огненный смерч относил назад
Клочья расстрелянных в лоб дивизий.

1934-1935

1

Был долгий мир. Народы были сыты
И лоснились, довольные собой,
Обилием и общим миролюбьем.
Лишь изредка, переглянувшись, все
Кидались на слабейшего, и разом
Его пожравши, пятились, рыча
И челюсти ощеривая набок, —
И снова успокаивались.
В мире
Все шло как следует:
Трильон колес
Работал молотами, рычагами;
Ковали сталь,
Сверлили пушки,
Химик
Изготовлял лиддит и мелинит;
Ученые изобретали способ
За способом для истребленья масс;
Политики чертили карты новых
Колониальных рынков и дорог;
Мыслители писали о всеобщем
Ненарушимом мире на земле,
А женщины качались в гибком танго
И обнажали пудреную плоть.
Манометр культуры достигал
До высочайшей точки напряженья.

2

Тогда из бездны внутренних пространств
Раздался голос, возвестивший: «Время
Топтать точило ярости! За то,
Что люди демонам,
Им посланным служить,
Тела построили
И создали престолы,
За то, что гневу
Огня раскрыли волю
В разбеге жерл и в сжатости ядра,
За то, что безразличью
Текучих вод и жаркого тумана
Дали мускул
Бегущих ног и вихри колеса,
За то, что в своевольных
Теченьях воздуха
Сплели гнездо мятежным духам взрыва,
За то, что жадность руд
В рать пауков железных превратили,
Неумолимо ткущих
Сосущие и душащие нити, —
За то освобождаю
Плененных демонов
От клятв покорности,
А хаос, сжатый в вихрях вещества
И в пляске вихрей,
От строя музыки!
Даю им власть над миром,
Покамест люди
Не победят их вновь,
В себе самих смирив и поборов
Гнев, жадность, своеволье, безразличье…»

3

И Демон бездн воскликнул, издеваясь:
«Снимается проклятье Вавилона!
Языков разделенью
Пришел конец: одни и те же речи
Живут в устах врагов,
Но смысл имен и емкость слов
Я исказил внутри.
Понятья спутались, язык же стал
Безвыходно-единым. Каждый мыслит
Войной убить войну
И одолеть жестокостью жестокость.
И мученик своею правдой множит
Мою же ложь.
Мудрость,
Бесстыдно обнажившись, как блудница,
Ласкает воинов,
А истины, сошедшие с ума,
Резвясь, скользят по лужам
Оледенелой крови. Человеку,
Достигшему согласия во всем,
Не остается ничего иного,
Как истреблять друг друга до конца!»

4

И видел я: разверзлись двери неба
В созвездье Льва, и бесы
На землю ринулись.
Оставив домы,
Сгрудились люди по речным долинам,
Означившим великих царств межи,
И, вырывши в земле
Ходы змеиные и мышьи тропы,
Пасли стада прожорливых чудовищ:
Сами
И пастыри, и пища.

5

Время как будто опрокинулось,
И не крещенным водами Потопа
Казался мир: из тины выползали
Огромные коленчатые гады,
Железные кишели пауки,
Змеи глотали молнии,
Драконы извергали
Снопы огня и жалили хвостом;
В морях и реках рыбы
Метали
Икру смертельную,
От ящеров крылатых
Свет застилался, сыпались на землю
Разрывные и огненные яйца;
Тучи насекомых,
Чудовищных строеньем и размером,
В телах людей
Горючие личинки оставляли, —
И эти полчища исчадий,
Получивших
И гнев, и страсть, и злобу от людей,
Снедь человечью жалили, когтили,
Давили, рвали, жгли,
Жевали, пожирали.
А города, подобно жерновам,
Без устали вращались и мололи
Зерно отборное
Из первенцев семейств
На пищу демонам.
И тысячи людей
Кидались с вдохновенным исступленьем
И радостью под обода колес.
Все новые и новые народы
Сбегались и сплетались в хороводы
Под гром и лязг ликующих машин.
И никогда подобной пляски смерти
Не видел исступленный мир.

6

Еще! Еще! И все казалось мало…
Тогда раздался новый клич: «Долой
Войну племен, и армии, и фронты:
Да здравствует гражданская война!»
И армии, смешав ряды, в восторге
С врагами целовались, а потом
Кидались на своих, рубили, били,
Расстреливали, вешали, пытали,
Сдирали скальпы, резали ремни,
Сквернили церкви, жгли дворцы, взрывали
Пути, мосты, заводы, города,
Уничтожали склады и запасы,
Ломали плуги, угоняли скот,
Гноили хлеб, опустошали села,
Питались человечиной, детей
Засаливали впрок — была разруха,
Был голод. Наконец пришла чума…

7

Безглазые настали времена.
Земля казалась шире и просторней,
Людей же стало меньше.
Но для них
Среди пустынь недоставало места,
Они горели только об одном:
Скорей построить новые машины
И вновь начать такую же войну.
Так кончились предродовые схватки,
Но в этой бойне не уразумели,
Не выучились люди — ничему.

29 января 1923

Был вечер музыки и ласки,
Все в дачном садике цвело.
Ему в задумчивые глазки
Взглянула мама так светло!
Когда ж в пруду она исчезла
И успокоилась вода,
Он понял — жестом злого жезла
Ее колдун увлек туда.
Рыдала с дальней дачи флейта
В сияньи розовых лучей…
Он понял — прежде был он чей-то,
Теперь же нищий стал, ничей.
Он крикнул: «Мама!», вновь и снова,
Потом пробрался, как в бреду,
К постельке, не сказав ни слова
О том, что мамочка в пруду.
Хоть над подушкою икона,
Но страшно! — «Ах, вернись домой!»
… Он тихо плакал. Вдруг с балкона
Раздался голос: «Мальчик мой!»

В изящном узеньком конверте
Нашли ее «прости»: «Всегда
Любовь и грусть — сильнее смерти».
Сильнее смерти… Да, о да!..

Пойми, что гибель неизбежна,
Доверься мне,
И успокойся безмятежно
В последнем сне.
В безумстве дни твои сгорели, —
Но что тужить!
Вся жизнь, весь мир — игра без цели!
Не надо жить.
Не надо счастия земного,
Да нет и сил,
И сам ты таинства иного
Уже вкусил!

Лишь образ чистый, ангельский мгновенно
Исчез, великое мне душу горе
Пронзило — в мрачном ужасе, в раздоре.
Я слов ищу, да выйдет боль из плена.

Она в слезах и пенях неизменна:
И Донна знает, и Амур; опоре
Лишь этой верит сердце в тяжком споре
С томленьями сей жизни зол и тлена.

Единую ты, Смерть, взяла так рано;
И ты, Земля, земной красы опека,
Отныне и почиющей охрана, —

Что ты гнетешь слепого человека?
Светил любовно, нежно, осиянно
Свет глаз моих — и вот угас до века.

«Где, высокая, твой цыганенок,
Тот, что плакал под черным платком,
Где твой маленький первый ребенок,
Что ты знаешь, что помнишь о нем?»

«Доля матери — светлая пытка,
Я достойна ее не была.
В белый рай растворилась калитка,
Магдалина сыночка взяла.

Каждый день мой — веселый, хороший,
Заблудилась я в длинной весне,
Только руки тоскуют по ноше,
Только плач его слышу во сне.

Станет сердце тревожным и томным,
И не помню тогда ничего,
Все брожу я по комнатам темным,
Все ищу колыбельку его».

1914

Придет пора преображенья,
Конец житейского пути,
Предсмертной муки приближенье
Заслышу в ноющей груди,
И снидет ангел к изголовью,
Крестом трикраты осеня,
С неизъяснимою любовью
И грустью взглянет на меня;
Опустит очи и чуть внятно,
Тоскливо скажет:«Решено!
Под солнцем жизнь не беззакатна,
Чрез час ты — мира не звено.
Молись!» — и буду я молиться,
И горько плакать буду я,
И сам со мною прослезится
Он, состраданья не тая.
Меня учить он будет звукам
Доступных господу молитв,
И сердце, преданное мукам,
В груди их глухо повторит.
Назначит смертную минуту
Он, грустно голову склоня,
И робко спрашивать я буду:
Господь простит ли там меня?
Вдруг хлад по жилам заструится,
Он скажет шепотом: «Сейчас!»
Святое таинство свершится,
Воскликнут ближние:«Угас!»
Вдруг… он с мольбой закроет очи,
Слезой зажжет пустую грудь
И в вечный свет иль к вечной ночи
Душе укажет тайный путь…

1839

Пойдем купить нарядов и подарков,
По улице гуляя городской.
Синеют васильки, алеют розы ярко,
Синеют васильки, люблю тебя, друг мой.
Вчера в мой дом Владычица явилась
В одежде, затканной прекрасно и чудно?,
И, указав на складки, где таилось
Мое дитя, сказала: «Здесь оно».
Скорей идти я в город снарядилась
Купить наперсток, нитки, полотно.
Пойдем купить нарядов и подарков,
По улице гуляя городской.
Владычица! Я лентами цветными
Расшила колыбель обещанной Твоей,
Пусть бог дарит звездами золотыми,
А мне дитя всех звезд его милей!
«Что? делать мне с полотнами большими?» —
«Приданое для дочери моей».
Синеют васильки, алеют розы ярко,
Синеют васильки, люблю тебя, друг мой.
Ей платье и убор приготовляя,
К реке спешите полотно обмыть,
Ее убор богато расшивая,
Хочу его цветами нарядить.
«Ребенка нет! Что? делать? — Для меня я
Прошу вас полотняный саван сшить».
Пойдем купить нарядов и подарков,
По улице гуляя городской,
Синеют васильки, алеют розы ярко,
Синеют васильки, люблю тебя, друг мой.

22 января 1899

О час, о миг последнего свиданья,
О заговор враждебных мне светил!
О верный взор, что ты в себе таил
В минуту рокового расставанья?

Я твоего не разгадал молчанья.
О, до чего я легковерен был,
Решив, что часть блаженства сохранил!
Увы! рассеял ветер упованья.

Уже тогда была предрешена
Ее судьба, а значит — и моя,
Отсюда и печаль в прекрасном взоре;

Но очи мне застлала пелена,
Не дав увидеть то, что видел я,
О большем не подозревая горе.

Забыты вино и веселье,
Оставлены латы и меч,-
Один он идет в подземелье,
Лампады не хочет зажечь.

И дверь заскрипела протяжно,-
В нее не входили давно.
За дверью и темно, и влажно,
Высоко и узко окно.

Глаза привыкают во мраке,-
И вот выступают сквозь мглу
Какие-то странные знаки
На сводах, стенах и полу.

Он долго глядит на сплетенье
Непонятых знаков и ждет,
Что взорам его просветленье
Всезрящая смерть принесет.

8 сентября 1897

Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел, куда мы все идем,
И я теперь на голой вышине
Стою один,- и пусто все кругом.

И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой,- и пусто будет там,
Где я теперь, смотря в ночную тьму
И — что со мной, не сознавая сам…

Бесследно все — и так легко не быть!
При мне иль без меня — что нужды в том?
Все будет то ж — и вьюга так же выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом.

Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я как есть,
На роковой стою очереди.

11 декабря 1870

Стою у каменной стремнины,
Мне этот воздух незнаком,
Но сердце радуют картины
Своим пестреющим венком:
Внизу — гулливые долины,
И речка блещет серебром…
Где стадо мелкое теснится,
Тропинка желтая пылится.

И нив златая полоса,
И дым белеющих селений,
Благоуханные леса
С немолчным хором песнопений,
И виноградная лоза,
Царица мудрая растений;
Тут мостик легкою дугой
Прыгнул через поток живой.

Над белым паром водопада
Зубцом причудливым скала
В предел пытующего взгляда
Чело на небо унесла.
Там воздух — вольности отрада,
Стезя широкая орла…
Кругом, куда ни кинешь взоры, —
Венцом синеющие горы.

Мне так легко, — я жизнь познал,
И грудь так сладко дышит ею,
Я никогда не постигал,
Что нынче сердцем разумею:
Зачем Он горы выбирал,
Когда являлся Моисею,
И отчего вблизи небес
Доступней таинства чудес!

Кто в ночи при луне открывает окно?
Чья рука, чья чалма там белеют?
Тихо всё. Злой евнух уже дремлет давно,
И окошки гарема чернеют.

Ты, султанша, дрожишь? Ты, султанша, бледна?.
Страшно ждать при луне иноверца!..
Но зачем же, скажи мне, ты ждешь у окна?
Отчего ноет сладостно сердце?

— Что ж ты медлишь, гяур? Приезжай поскорей!
Уж луна над луной минарета.
Чу, не он ли?. Мне чудится топот коней.
Далеко нам скакать до рассвета!

Да! То он! Мой гяур уж заметил меня!
Конь идет осторожной стопою,
Всадник машет платком и другого коня
На поводьях ведет за собою.

Дремлет страж под окном; вдруг кинжал полетел
На него серебристой змеею;
Стон глухой… Меч сверкнул, и песок почернел
Там, где пала чалма с головою.

— Ножкой стань на плечо! Ах, скорей! не сорвись!
— Я боюся ревнивой погони.
Ах, в гареме огонь! — Захрапевши, взвились
И как вихри помчалися кони.

Поутру под окном изумленной толпой
Чернолицая стража стояла;
Перед нею с султаншиной белой чалмой
Иноверца перчатка лежала.

О владычица смерть, я роптал на тебя,
Что ты, злая, царишь, всё земное губя.
И пришла ты ко мне, и в сиянии дня
На людские пути повела ты меня.

Увидал я людей в озареньи твоем,
Омраченных тоской, и бессильем, и злом.
И я понял, что зло под дыханьем твоим
Вместе с жизнью людей исчезает, как дым.

20 октября 1897

(Узнав от путешественника
описание сей могилы)

Под занавесою тумана,
Под небом бурь, среди степей,
Стоит могила Оссиана
В горах Шотландии моей.
Летит к ней дух мой усыпленный
Родимым ветром подышать
И от могилы сей забвенной
Вторично жизнь свою занять!..

1830

Коль скоро вздохов теплую волну,
Знак милости ко мне моей богини,
Что пребывает на земле поныне,
Ступает, любит, если верить сну,

Я описать сумел бы, не одну
Зажгла бы душу речь о благостыне,
Сопутствующей мне в земной пустыне, —
А вдруг назад иль влево поверну.

На истинный, на правый путь подъемлет
Меня призыв ее благой и нежный,
И я, высоким попеченьем горд,

К совету преклоняю слух прилежный,
И если камень ей при этом внемлет,
И он заплачет, как бы ни был тверд.