Стихи о смерти

Сонет

Нет, не жемчужины, рожденные страданьем,
Из жерла черного метала глубина:
Тем до рожденья их отверженным созданьям
Мне одному, увы! известна лишь цена…

Как чахлая листва, пестрима увяданьем
И безнадежностью небес позлащена,
Они полны еще неясным ожиданьем,
Но погребальная свеча уж зажжена.

Без лиц и без речей разыгранная драма:
Огонь под розами мучительно храним,
И светозарный бог из черной ниши храма…

Он улыбается, он руки тянет к ним.
И дети бледные Сомненья и Тревоги
Идут к нему приять пурпуровые тоги.

* По автографу под загл. «Экран»,
с зачеркнутым загл. «У камина».

Пурпуровые тоги

— торжественное
одеяние консулов в Древнем Риме, здесь
— атрибут славы.

Порок и смерть! Какой соблазн горит
И сколько нег вздыхает в слове малом!
Порок и смерть язвят единым жалом,
И только тот их язвы убежит,
Кто тайное хранит на сердце слово —
Утешный ключ от бытия иного.

2 ноября 1921

Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мертвым узлом.

Прежние звуки, с былым обаяньем
Счастья и юной любви!
Все, что сказалося в жизни страданьем,
Пламенем жгучим пахнуло в крови!

Старые песни, знакомые звуки,
Сон безотвязно больной!
Точно из сумрака бледные руки
Призраков нежных манят за собой.

Пусть обливается жгучею кровью
Сердце, а очи слезой!—
Доброю няней прильнув к изголовью,
Старая песня, звучи надо мной!

Пой! Не смущайся! Пусть время былое
Яркой зарей расцветет!
Может быть, сердце утихнет больное
И, как дитя в колыбели, уснет.

Конец 1862

Я счастлив! — тайный яд течет в моей крови,
Жестокая болезнь мне смертью угрожает!..
Дай бог, чтоб так случилось!.. ни любви,
Ни мук умерший уж не знает;
Шести досток жилец уединенный,
Не зная ничего, оставленный, забвенный,
Ни славы зов, ни голос твой
Не возмутит надежный мой покой!..

1832

Имяреку, тебе, — потому что не станет за труд
из-под камня тебя раздобыть, — от меня, анонима,
как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,
так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,
чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса —
на эзоповой фене в отечестве белых головок,
где наощупь и слух наколол ты свои полюса
в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;
имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от
то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,
похитителю книг, сочинителю лучшей из од
на паденье А. С. в кружева и к ногам Гончаровой,
слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,
обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,
белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,
одинокому сердцу и телу бессчетных постелей —
да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.
Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада.
Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

1973

Я проводил тебя со слезами; но ты удалилась, чужда сожалений и слез.
Где долго ожиданный день, столько радости мне обещавший? – погиб он! – но я не раскаялся в том, в чем тебе поклялся.
И если б могла ты понять и измерить страданья мои, то вечно бы ты не забыла того, кто тебя никогда не забывал.
Тогда бы заплакала ты, и тот миг воскресил бы опять охладевшее мое счастье.
Мое сердце, отвергнутое тобою, мой ангел! Все-таки тебе принадлежит; но сердце, тобою любимое, не будет так постоянно.

Это перевод стихотворения И. Т. Гермеса «Dir folgen meine Thranen» из его повести «История мисс Фанни Уилкс, почти перевод с английского» (1766).

Стихотворение Гермеса получило распространение в качестве песни (переводчик Фидлер обнаружил его в одном из старых немецких песенников). Возможно, Лермонтов слышал его в детстве от бонны Х. О. Ремер. Текст оригинала (с некоторыми неточностями) приведен в автографе.

Год написания: 1831

Мрачные до чёрного вышли люди,
тяжко и чинно выстроились в городе,
будто сейчас набираться будет
хмурых монахов чёрный орден.

Траур воронов, выкаймленный под окна,
небо, в бурю крашеное, —
всё было так подобрано и подогнано,
что волей-неволей ждалось страшное.

Тогда развёрзлась, кряхтя и нехотя,
пыльного воздуха сухая охра,
вылез из воздуха и начал ехать
тихий катафалк чудовищных похорон.

Встревоженная ожила глаз масса,
гору взоров в гроб бросили.
Вдруг из гроба прыснула гримаса,
после —

крик: «Хоронят умерший смех!» —
из тысячегрудого меха
гремел омиллионенный множеством эх
за гробом, который ехал.

И тотчас же отчаяннейшего плача ножи
врезались, заставив ничего не понимать.
Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь, —
усопшего смеха седая мать.

К кому же, к кому вернуться назад ей?
Смотрите: в лысине — тот —
это большой, носатый
плачет армянский анекдот.

Ещё не забылось, как выкривил рот он,
а за ним ободранная, куцая,
визжа, бежала острота.
Куда — если умер — уткнуться ей?

Уже до неба плачей глыба.
Но ещё,
ещё откуда-то плачики —
это целые полчища улыбочек и улыбок
ломали в горе хрупкие пальчики.

И вот сквозь строй их, смокших в один
сплошной изрыдавшийся Гаршин,
вышел ужас — вперёд пойти —
весь в похоронном марше.

Размокло лицо, стало — кашица,
смятая морщинками на выхмуренном лбу,
а если кто смеётся — кажется,
что ему разодрали губу.

Светит солнца луч
Догорающий...
Говорит солдат
Умирающий:
«Напиши, мой друг,
Ты моей жене:
Не горюет пусть
О моей судьбе.
А ещё поклон
Напиши ей мой
Напиши, чтоб меня
Не ждала домой...
Если жить вдовой
Ей не нравится,
С тем, кто по сердцу,
Пусть венчается.
А ещё тебе
Я хочу сказать:
Моему отцу
Не забудь послать...
Дескать, жив, здоров
Твой сынок родной,
Только ты его
Не зови домой...»
Зашло солнышко,
Запылал закат...
Вместе с солнышком
Кончил жизнь солдат.

Пускай бегут и после нас,
Сменяясь, век за веком,—
Мир умирает каждый раз
С умершим человеком.

Он жил — и был здесь всем чужой;
Но все душой его любили
И добросердечною слезой,
Прощаясь, прах его почтили.

18 октября 1841

Так бывает: ни сна, ни забвения,
Тени близкие бродят во мгле,
Спорь, не спорь, никакого сомнения,
«Смерть и время царят на земле».

Смерть и время. Добавим: страдание,
… Ну а к утру, без повода, вдруг,
Счастьем горестным существования
Тихо светится что — то вокруг.

1915

Той, для которой Соргу перед Арно
Я предпочел и вольную нужду
Служенью за внушительную мзду,
На свете больше нет: судьба коварна.

Не будет мне потомство благодарно, —
Напрасно за мазком мазок кладу:
Краса любимой, на мою беду,
Не так, как в жизни, в песнях лучезарна.

Одни наброски — сколько ни пиши,
Но черт отдельных для портрета мало,
Как были бы они ни хороши.

Душевной красотой она пленяла,
Но лишь доходит дело до души —
Умения писать как не бывало.

Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз
Они лишь об одном предмете толковали:
«Она корит себя за наши все печали,
Она тревожится и думает о нас».

Надежды этой луч и ныне не погас:
Она внимает мне из поднебесной дали
С тех пор, как дни ее земные миновали,
С тех пор, как наступил ее последний час.

Счастливая душа! Небесное созданье!
Чудесная краса, которой равных нет! —
Она в свой прежний рай вернулась, где по праву

Блаженство ей дано за все благодеянья!
А здесь, в кругу живых, ее безгрешный свет
И жар моей любви ей даровали славу.

1.
Если так не хочешь помереть ты
[204]
,

2.
товарищ,

не пей сырой воды!

3.
Кишит в воде вибрионов рой, —

4.
товарищ,

не пей воды сырой!

5.
Холера идет, не поддавайся ей!

6.
Товарищ,

сырой воды не пей!

7.
Орите,

кричите на все лады:
«Не пей,
не пей,
не пей сырой воды!!!»

1921, июль

Двести лет проживешь — или тысячу лет
Все равно попадешь муравьям на обед.
В шелк одет или в жалкие тряпки одет,
Падишах или пьяница — разницы нет!

Ну, целуй меня, целуй,
Хоть до крови, хоть до боли.
Не в ладу с холодной волей
Кипяток сердечных струй.

Опрокинутая кружка
Средь веселых не для нас.
Понимай, моя подружка,
На земле живут лишь раз!

Оглядись спокойным взором,
Посмотри: во мгле сырой
Месяц, словно желтый ворон,
Кружит, вьется над землей.

Ну, целуй же! Так хочу я.
Песню тлен пропел и мне.
Видно, смерть мою почуял
Тот, кто вьется в вышине.

Увядающая сила!
Умирать так умирать!
До кончины губы милой
Я хотел бы целовать.

Чтоб все время в синих дремах,
Не стыдясь и не тая,
В нежном шелесте черемух
Раздавалось: «Я твоя».

И чтоб свет над полной кружкой
Легкой пеной не погас —
Пей и пой, моя подружка:
На земле живут лишь раз!

1925

Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин
И мглой, и холодом, и вьюгой.

В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен.
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен.

Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто сам полуживой
У тени милостыню просит.

Сон мне снится — вот те на:
Гроб среди квартиры,
На мои похорона
Съехались вампиры,-

Стали речи говорить —
Все про долголетие,-
Кровь сосать решили погодить:
Вкусное — на третие.

В гроб вогнали кое-как,
А самый сильный вурдалак
Все втискивал и всовывал,-
И плотно утрамбовывал,-
Сопел с натуги, сплевывал
И желтый клык высовывал.

Очень бойкий упырек
Стукнул по колену,
Подогнал — и под шумок
Надкусил мне вену.

А умудренный кровосос
Встал у изголовия
И очень вдохновенно произнес
Речь про полнокровие.

И почетный караул
Для приличия всплакнул,-
Но я чую взглядов серию
На сонную мою артерию:
А если кто пронзит артерию —
Мне это сна грозит потерею.

Погодите, спрячьте крюк!
Да куда же, черт, вы!
Я же слышу, что вокруг,-
Значит, я не мертвый.

Яду капнули в вино,
Ну а мы набросились,-
Опоить меня хотели, но
Опростоволосились.

Тот, кто в зелье губы клал,-
В самом деле дуба дал,-
Ну, а мне как рвотное
То зелье приворотное:
Здоровье у меня добротное,
И закусил отраву плотно я.

Так почему же я лежу,
Дурака валяю,-
Ну почему, к примеру, не заржу —
Их не напугаю?!

Я б их мог прогнать давно
Выходкою смелою —
Мне бы взять пошевелиться, но…
Глупостей не делаю.

Безопасный как червяк,
Я лежу, а вурдалак
Со стаканом носится —
Сейчас наверняка набросится,-
Еще один на шею косится…
Ну, гад, он у меня допросится!

Кровожадно вопия,
Высунули жалы —
И кровиночка моя
Полилась в бокалы.

Погодите — сам налью,-
Знаю, знаю — вкусная!..
Нате, пейте кровь мою,
Кровососы гнусные!

А сам — и мышцы не напряг
И не попытался сжать кулак,-
Потому что кто не напрягается —
Тот никогда не просыпается,
Тот много меньше подвергается
И много больше сохраняется.

Вот мурашки по спине
Смертные крадутся,
А всего делов-то мне
Было что — проснуться!

… Что, сказать, чего боюсь?
(А сновиденья — тянутся)…
Да того, что я проснусь —
А они останутся!..

1971

Похороны безвременно погибших кошек

Динь, динь, дон,
динь, динь, дон,
день кошачьих похорон.
Что за кошки —
восторг!
Заказал их Госторг.
Кошки мороженые,
в ящики положенные.
Госторг
вез, вез,
прошел мороз,
привезли к лету —
кошек и нету.
Рубликов на тыщу
привезли вонищу.
Зовут Курбатова,
от трудов горбатого.
— На? тебе
на горб
дохлятины короб!
Нет такой дуры,
чтоб купила шкуры.
Подгнили они.
Иди, схорони! —
Динь, динь, дон,
динь, динь, дон,
все в грустях от похорон.
От утра
до темноты
плачут кошки и коты.
У червонцев
тоже
слеза на роже.
И один только рад
господин бюрократ.
Динь, динь, дон,
динь, динь, дон,
кто виновник похорон?
1927 г.

Пришла опять, желаньем поцелуя
И грешной наготы
В последний раз покойника волнуя,
И сыплешь мне цветы.

А мне в гробу приятно и удобно.
Я счастлив,— я любим!
Восходит надо мною так незлобно
Кадильный синий дым.

Басит молодожен, румяный дьякон,
Кадит со всех сторон.
Прекрасный лик возлюбленной заплакан,
И грустен, и влюблен.

Прильнет сейчас к рукам, скрещенным плоско,
Румяный поцелуй.
Целуй лицо. Оно желтее воска.
Любимая, целуй!

Склонясь, раскрой в дрожаньи белой груди
Два нежные холма.
Пускай вокруг смеются злые люди,—
Засмейся и сама.

27 апреля 1908

Как часто от людей себя скрываю —
Не от себя ль? — в своей пустыне милой
И слезы на траву, на грудь роняю,
Колебля воздух жалобой унылой!

Как часто я один мечту питаю,
Уйдя и в глушь, и в тень, и в мрак застылый,
Ее, любовь мою, ищу и чаю,
Зову от властной смерти всею силой!

То — нимфа ли, богиня ли иная —
Из ясной Сорги выходя, белеет
И у воды садится, отдыхая;

То, вижу, между сочных трав светлеет,
Цветы сбирая, как жена живая,
И не скрывает, что меня жалеет.

Парчой покрытая гробница,
Над нею пышный балдахин,
Вокруг задумчивые лица
И факелов огонь и дым,
Святых молитв напев печальный —
Вот всё, чем жизнь заключена!
И эта жизнь покрыта тайной,
Завеса смертью спущена…
Теперь скажи мне, сын свободы,
Зачем страдал, зачем ты жил?
Отведена царю природы
Сажень земли между могил.
Молчат в тебе любовь и злоба,
Надежды гордые молчат…
Зачем ты жил, усопший брат?.
Стучит земля по крышке гроба,
И, чуждый горя и забот,
Глядит бессмысленно народ.

1849

Миновала зима. Весна
еще далека. В саду
еще не всплыли со дна
три вершины в пруду.

Но слишком тревожный взгляд
словно паучью нить
тянет к небу собрат
тех, кто успели сгнить.

Там небесный конвой
в зоне темных аллей
залил все синевой
кроме двух снегирей.

1960-е

Мой драгоценный, нежный мой оплот,
Который скрыла от меня могила
И благосклонно небо приютило,
Приди к тому, кто состраданья ждет.

Ты посещала сны мои, но вот
Меня и этой радости лишила.
Какая останавливает сила
Тебя? Ведь гнев на небе не живет,

Что пищу на земле в чужих мученьях
И сердцу доброму несет подчас,
Тесня Амура в собственных владеньях.

Ты зришь меня, ты внемлешь скорбный глас,
Утешь — не наяву, так в сновиденьях,
Сойди ко мне, сойди еще хоть раз.

Умeршим мир! Пусть спят в покое
В немой и черной тишине.
Над нами солнце золотое,
Пред нами волны — все в огне.

Умершим мир! Их память свято
В глубинах сердца сохраним.
Но дали манят, как когда-то,
В свой лиловато-нежный дым.

Умершим мир! Они сгорели,
Им поцелуй спалил уста.
Так пусть и нас к такой же цели
Ведет безумная мечта!

Умершим мир! Но да не встанет
Пред нами горестная тень!
Что было, да не отуманит
Теперь воспламененный день!

Умершим мир! Но мы, мы дышим,
Пока по жилам бьется кровь,
Мы все призывы жизни слышим
И твой священный зов, Любовь!

Умершим мир! И нас не минет
Последний, беспощадный час,
Но здесь, пока наш взгляд не стынет,
Глаза пусть ищут милых глаз!

1914

Ваши белые могилки рядом,
Ту же песнь поют колокола
Двум сердцам, которых жизнь была
В зимний день светло расцветшим садом.

Обо всем сказав другому взглядом,
Каждый ждал. Но вот из-за угла
Пронеслась смертельная стрела,
Роковым напитанная ядом.

Спите ж вы, чья жизнь богатым садом
В зимний день, средь снега, расцвела…
Ту же песнь вам шлют колокола,
Ваши белые могилки — рядом.

Weisser Hirsch, лето 1910

Где бы ни был я, — всегда,
До утренней зари, алмазная звезда
Против меня стоит
И в очи мне язвительно глядит…

При ней когда-то час разлуки был…
Но я давно ее и час тот позабыл!
Один лишь этот луч неотразим,
И я никак не свыкнусь с ним!

Порою он приводит в умиленье,
порой в восторг и исступленье,
Порою в горькую печаль…
И мне ее, погибшую, все жаль!

5 мая 1841

И стукнет нам по семьдесят пять лет,
И оба мы когда-нибудь умрём.
И скажут люди: «А старушки нет,
Ушла она вослед за стариком».
Но скажут ли, что я недаром жил
И голос мой услышала страна?
Я столько раскопал чужих могил,
А собственная всё-таки страшна.
Когда бы смерть не принимала мер
Чтоб новое могло творить и жить,
Как всем успел бы надоесть Вольтер,
Уж о других не стоит говорить.
И всё ж, не устарев, живет поэт,
Которого давно на свете нет.

Питаю сердце тем, чего довольно
От господина моего имею.
Зальюсь слезами, вздрогнув, побледнею, —
Так от глубокой раны сердцу больно.

Но часто мне, простертому безвольно,
Является она. Нет схожих с нею!
И у моей постели — я не смею
Взглянуть! — она садится, сердобольна.

Лицом горячим чувствую прохладу
Руки, которой сердце так желало,
И речь ее приносит мне отраду:

— Не плачь по мне. Ужель ты плакал мало?
С отчаяньем и знанью нету сладу.
Будь жив и ты, как я не умирала.