Стихи о смерти

Думалось: будут легки
Дни — и бестрепетна смежность
Рук.— Взмахом руки,
Друг, остановимте нежность.

Не — поздно еще!*
В рас — светные щели
(Не поздно!) — еще
Нам птицы не пели.

Будь на — стороже!
Последняя ставка!
Нет, поздно уже
Друг, если до завтра!

Земля да легка!
Друг, в самую сердь!
Не в наши лета
Откладывать смерть!

Мертвые — хоть — спят!
Только моим сна нет —
Снам! Взмахом лопат
Друг — остановимте память!

* Ударяется и отрывается первый слог. Помечено не везде (примеч. М. Цветаевой).

9 июля 1922

_Один голос

Страшно в могиле, хладной и темной!
Ветры здесь воют, гробы трясутся,
Белые кости стучат.

_Другой голос

Тихо в могиле, мягкой, покойной.
Ветры здесь веют; спяшим прохладно;
Травки, цветочки растут.

_Первый

Червь кровоглавый точит умерших,
В черепах желтых жабы гнездятся,
Змии в крапиве шипят.

_Вторый

Крепок сон мертвых, сладостен, кроток;
В гробе нет бури; нежные птички
Песнь на могиле поют.

_Первый

Там обитают черные враны,
Алчные птицы; хищные звери
С ревом копают в земле.

_Вторый

Маленький кролик в травке зеленой
С милой подружкой там отдыхает;
Голубь на веточке спит.

_Первый

Сырость со мглою, густо мешаясь,
Плавают тамо в воздухе душном:
Древо без листьев стоит.

_Вторый

Тамо струится в воздухе светлом
Пар благовонный синих фиалок,
Белых ясминов, лилей.

_Первый

Странник боится мертвой юдоли;
Ужас и трепет чувствуя в сердце,
Мимо кладбища спешит.

_Вторый

Странник усталый видит обитель
Вечного мира — посох бросая,
Там остается навек.

1792

Когда она почила в Боге, встретил
Лик ангелов и душ блаженных лик
Идущую в небесный Град; и клик
Ликующий желанную приветил.

И каждый дух красу ее приметил
И вопрошал, дивясь: «Ужель то лик
Паломницы земной? Как блеск велик
Ее венца! Как лен одежды светел!..»

Обретшая одну из лучших доль,
С гостиницей расставшаяся бренной,
Оглянется порою на юдоль —

И, мнится, ждет меня в приют священный.
За ней стремлю всю мысль, всю мощь,
всю боль!
«Спеши!» — торопит шепот сокровенный.

_С. Преображенскому

Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.

А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.

У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.

И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой…
Все это забирает он с собой.

Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!

Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?

Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.

Уходят люди… Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.

1961

В тихом сердце — едкий пепел,
В темной чаше — тихий сон.
Кто из темной чаши не пил,
Если в сердце — едкий пепел,
Если в чаше тихий сон?
Все ж вина, что в темной чаше,
Сладким зельем не зови.
Жаждет смерти сердце наше, —
Но, склонясь над общей чашей,
Уст улыбкой не криви!
Пей, да помни: в сердце — пепел,
В чаше — долгий, долгий сон!
Кто из темной чаши не пил,
Если в сердце — тайный пепел,
Если в чаше — тихий сон?
3 августа 1908
Гиреево

Дол, полный звуков пеней повторенных,
Река, где токи есть моей слезницы;
Лесные звери, стаи вольной птицы
И рыбок, пленниц берегов зеленых;

Струи моих вздыханий воспаленных;
Мест, милых мне, обидные границы;
Холмов, теперь досадных, вереницы,
Где ждет Амур, как прежде, дум влюбленных,

Ваш вид все тот же, что давно мне ведом,
Но я не тот: где радостью все было,
Живут во мне безмерные страданья.

Тут счастье зрел воочью. Прежним следом —
Туда, где бестелесной воспарила,
Отдав земле всю роскошь одеянья.

Словно безлюдный, спокоен весь город.
Солнце чуть видно сквозь сеть облаков,
Пусто на улице. Утренний холод
Вывел узоры на стёклах домов.
Крыши повсюду покрыты коврами
Мягкого снега; из труб там и сям
Дым подымается кверху столбами,
Вьётся, редеет, подобно клочкам
Тучек прозрачных, — и вдаль улетает…
Скучная улица! Верно, народ
Здесь неохотно дворы покидает…
Вот только баба, согнувшись, несёт
Гробик под мышкою… Вот и другая
Встретилась с нею, поклон отдала,
Кланяясь, молвила: «Здравствуй, родная!»
Остановилась и речь повела:
«Кому же этот гробик-то
Ты, мать моя, взяла,
Сыночек, что ли, кончился
Иль дочка умерла?»
— «Сынка, моя голубушка,
Сбираюсь хоронить;
Да вот насилу сбилася
И гробик-то купить.
А уж свечей и ладану
Не знаю где и взять…
Есть старый самоваришко,
Хочу в заклад отдать.
Муж болен. Вот три месяца
Лежит всё на печи,
Просить на бедность — совестно,
Хоть голосом кричи!»
— «И, мать! и я стыдилася
Просить в твои года…
Глупа была, уж что таить,
Глупа да и горда.
Теперь привыкла, горя нет;
Придёшь в знакомый дом,
Поплачешь да поклонишься,
Расскажешь обо всём:
Вдова, мол, я несчастная…
Глядишь — присесть велят,
Дадут какое платьишко
И к чаю пригласят.
Другое дело, мать моя,
Под окнами ходить, —
Вестимо, это совестно.
Уж надо нищей быть.
А примут тебя в комнате, —
Какой же тут порок?.
Ты, кажется, кручинишься,
Что помер твой сынок?»
— «Ох, я ведь с ним заботушки
Немало приняла!..
Кормить его, по немочи,
Я грудью не могла.
Поутру жидкой кашицы
Вольёшь ему в рожок,
Сосёт её он, бедненький,
Да тем и сыт денёк.
Тут, знаешь, у нас горенка
Зимой-то что ледник, —
Чуть сонный он размечется,
Ну и подымет крик…
И весь дрожит от холода…
Начнёшь ему дышать
На красные ручонки-то,
Ну и заснёт опять».
— «И плакать тебе нечего,
Что Бог его прибрал…
Он, мать моя, я думаю,
Недолго прохворал?»
— «С неделю, друг мой, маялся
И не брал в рот рожка;
Бывало, только капельку
Проглотит молока.
Вчера, моя голубушка,
Ласкаю я его,
Глядь — слёзки навернулися
На глазках у него,
Как будто жизнь безгрешную
Он кинуть не хотел…
А умер тихо, бедненький,
Как свечка, догорел!»
— «О чём же ты заплакала?
Тут воля не твоя.
И дети-то при бедности —
Железы, мать моя!
Вот у меня Аринушка
И умница была,
По бархату, душа моя,
Шить золотом могла;
Бывало, за работою
До петухов сидит,
А мне с поклоном по людям
И выйти не велит:
«Сама уж, дескать, маменька,
Я пропитаю вас».
Работала, работала, —
Да и лишилась глаз.
Связала мои рученьки:
Ведь чахнет от тоски;
Слепа, а вяжет кое-как
Носчишки да чулки.
Чужого калача не съест,
А если и возьмет
Кусок какой от голода,
Всё сердце надорвёт:
И ест, и плачет глупая;
Журишь — ответа нет…
Вот каково при бедности
С детьми-то жить, мой свет!..»
— «Ох, горько, моя милая!
Растёт дитя — печаль,
Умрёт оно — своя ведь кровь,
Жаль, друг мой, крепко жаль!»
— «Молися Богу, мать моя, —
Не надобно тужить.
Прости же, я зайду к тебе
Блинов-то закусить».
Бабы расстались. На улице снова
Пусто. Заборы и стены домов
Смотрят печально и как-то сурово.
Солнце за длинной грядой облаков
Спряталось. Небо так бледно, бесцветно,
Точно как мёртвое… И облака
Так безотрадно глядят, бесприветно,
Что поневоле находит тоска…

Январь 1855

Воздушная птичка, на окне у меня,
На мгновенье присела и запела звеня, —
Воздушная птичка не видала меня.
Закат запоздалый в облаках догорал,
Упоительно-алый как небесный коралл, —
Забытый, усталый, я один умирал.
Но серая птичка, на раскрытом окне,
Все воздушнее пела о негаснущем дне, —
О вечности светлой в неизвестной стране.
И тихо я умер, без печали земной,
И замолкшая птичка улетела со мной, —
Смутившись внезапно неземной тишиной.

Свой пламенник, прекрасней и ясней
Окрестных звезд, в ней небо даровало
На краткий срок земле; но ревновало
Ее вернуть на родину огней.

Проснись, прозри! С невозвратимых дней
Волшебное спадает покрывало.
Тому, что грудь мятежно волновало,
Сказала «нет» она. Ты спорил с ней.

Благодари! То нежным умиленьем,
То строгостью она любовь звала
Божественней расцвесть над вожделеньем.

Святых искусств достойные дела
Глаголом гимн творит, краса — явленьем:
Я сплел ей лавр, она меня спасла!

Ребенок спал, покуда граммофон
Всё надрывался «Травиатой».
Под вопль и скрип какой дурманный сон
Вонзался в мозг его разъятый?
Внезапно мать мембрану подняла –
Сон сорвался, дитя проснулось
Оно кричит. Из темного угла
Вся тишина в него метнулась…
О, наших душ не потрясай
Твоею тишиною грозной!
Мы молимся – Ты сна не прерывай
Для вечной ночи, слишком звездной.

Почтим приветом остров одинокой,
Где часто, в думу погружен,
На берегу о Франции далекой
Воспоминал Наполеон!
Сын моря, средь морей твоя могила!
Вот мщение за муки стольких дней!
Порочная страна не заслужила,
Чтобы великий жизнь окончил в ней.

Изгнанник мрачный, жертва вероломства
И рока прихоти слепой,
Погиб, как жил — без предков и потомства
Хоть побежденный, но герой!
Родился он игрой судьбы случайной,
И пролетел, как буря, мимо нас;
Он миру чужд был. Все в нем было тайной,
День возвышенья — и паденья час!

1831

Муза в уборе весны постучалась к поэту,
Сумраком ночи покрыта, шептала неясные речи;
Благоухали цветов лепестки, занесенные ветром
К ложу земного царя и посланницы неба;
С первой денницей взлетев, положила она, отлетая,
Желтую розу на темных кудрях человека:
Пусть разрушается тело — душа пролетит над пустыней,
Будешь навеки печален и юн, обрученный с богиней.

Май 1898 (Апрель 1918)

Побольше влаги светлой мне,
И пену через край!
Ищи спокойствия на дне
И горе запивай!

Вино богами нам дано
В замену летских струй:
Разгонит горести оно,
Как смерти поцелуй,

И новый мир откроет нам,
Янтарных струй светлей,
И я за этот мир отдам
Всю нить грядущих дней.

Лишь кубок, чокнув, закипит, —
Воспламенится кровь,
И снова в сердце проблестит
И радость и любовь!

В душе отвага закипит,
Свобода оживет,
И сын толпы не уследит
Орлиный мой полет!

Наперекор бессмысленным законам,
Наперекор неправедной судьбе
Передаю навек я всем влюбленным
Мое воспоминанье о тебе.

Оно, как ветер, прошумит над ними,
Оно протянет между ними нить,
И никому не ведомое имя
Воскреснет в нем и будет вечно жить.

О, ангел мой, холодную заботу,
Сочувствие без страсти и огня
Как бы по ростовщическому счету
Бессмертием оплачиваю я.

1915

Смерть — это долгий разговор
Промеж Душой и Прахом.
«Все тлен!» — гнет Смерть. Душа в ответ:
«Мне чужды Ваши страхи».

Смерть смотрит в землю, а Душа,
Чтоб спор закончить длинный,
Как свой последний аргумент
Сняла пальто из глины.

Стенал я, любил я, своей называл
Ту, чья невинность в сказку вошла,
Ту, что о мне лишь цвела и жила
И счастью нас отдала [...]
Но Крысолов верховный «крыса» вскрикнул
И кинулся, лаем залившись, за «крысой» —
И вот уже в лапах небога,
И зыбятся свечи у гроба.

1908

О время, ты в стремительном полете
Доверчивым приносишь столько зла!
О быстрые — быстрее, чем стрела, —
Я знаю, дни, как вы жестоко лжете!

Но я не вас виню в конечном счете:
Природа вам расправила крыла,
А мне глаза, несчастному, дала,
И мой позор и мука — в их просчете.

Надежный берег есть — к нему привлечь
Давно пора вниманье их, тем боле
Что вечных бед иначе не пресечь.

Амур, не ига твоего, но боли
Душа моя бежит: о том и речь,
Что добродетель — это сила воли.

Как странен свет! Я нынче восхищен
Тем, что вчера претило; вижу, знаю,
Что муками я счастья достигаю,
А за борьбой короткой — вечный сон.

Обман надежд, желаний, — кто влюблен,
Тот сотни раз испил его до краю.
С той радость как ущерб я постигаю,
Чей нынче в небе дух, прах — погребен.

Амур слепой, ум злостный — все сбивало
Меня с пути, я влекся дикой силой
Туда, где смерть меня одна ждала.

Благословенна ты, что, берег милый
Мне указав, надеждой обуздала
Пыл буйной страсти — и меня спасла.

Царь благодушный, царь с евангельской душою,
С любовью к ближнему святою,
Принять, державный, удостой
Гимн благодарности простой!
Ты, обнимающий любовию своей
Не сотни – тысячи людей,
Ты днесь воскрыльями ея
Благоволил покрыть и бедного меня,
Не заявившего ничем себя
И не имевшего на царское вниманье
Другого права, как свое страданье!..
Вниманьем благостным своим
Меня призреть ты удостоил
И, дух мой ободрив, ты успокоил...
О, будь же, царь, прославлен и хвалим,
Но не как царь, а как наместник бога,
Склоняющего слух
Не только к светлым легионам
Избранников своих, небесных слуг,
Но и к отдельным одиноким стонам
Существ, затерянных на сей земле,
И внемлющего их молитвенной хвале.
Чего же, царь, тебе мы пожелаем?
Торжеств ли громких и побед?
От них тебе большой отрады нет!
Мы лучшего тебе желаем,
А именно: чтобы по мере той,
Как призван волей ты святой
Здесь действовать, в печальной сей юдоли,
Ты сознаваем был всё более и боле
Таким, каков ты есть,
Как друг добра нелицемерный...
Вот образ твой, и правильный и верный,
Вот слава лучшая для нас и честь!

Вы, деньки мои — голуби белые,
А часы — запоздалые зяблики,
Вы почто отлетать собираетесь,
Оставляете сад мой пустынею.

Аль осыпалось красное вишенье,
Виноградье моё приувянуло,
Али дубы матёрые, вечные,
Буреломом, как зверем, обглоданы.

Аль иссякла криница сердечная,
Али веры ограда разрушилась,
Али сам я — садовник испытанный
Не возмог прикормить вас молитвою.

Проворкуйте, всевышние голуби,
И прожубруйте, дольние зяблики,
Что без вас с моим вишеньем станется:
Воронью оно в пищу достанется.

По отлёте ж последнего голубя
Постучится в калитку дырявую
Дровосек с топорами да пилами,
В зипунище, в лаптищах с оборами.

Час за часом, как поздние зяблики,
Отлетает в пространство глубинное…
Чу! Как няни сверчковая песенка,
Прозвенело крыло голубиное.

«Сегодня ночью снился мне Петров.
Он, как живой, стоял у изголовья.
Я думала спросить насчет здоровья,
но поняла бестактность этих слов».

Она вздохнула и перевела
взгляд на гравюру в деревянной рамке,
где человек в соломенной панамке
сопровождал угрюмого вола.

Петров женат был на ее сестре,
но он любил свояченицу; в этом
сознавшись ей, он позапрошлым летом,
поехав в отпуск, утонул в Днестре.

Вол. Рисовое поле. Небосвод.
Погонщик. Плуг. Под бороздою новой
как зернышки: «на память Ивановой»
и вовсе неразборчивое: «от...»

Чай выпит. Я встаю из-за стола.
В ее зрачке поблескивает точка
звезды — и понимание того, что,
воскресни он, она б ему дала.

Она спускается за мной во двор
и обращает скрытый поволокой,
верней, вооруженный его взор
к звезде, математически далекой.

1970

Ты оденешь меня в серебро,
И когда я умру,
Выйдет месяц — небесный Пьеро,
Встанет красный паяц на юру.
Мертвый месяц беспомощно нем,
Никому ничего не открыл.
Только спросит подругу — зачем
Я когда-то ее полюбил?
В этот яростный сон наяву
Опрокинусь я мертвым лицом.
И паяц испугает сову,
Загремев под горой бубенцом…
Знаю — сморщенный лик его стар
И бесстыден в земной наготе.
Но зловещий восходит угар —
К небесам, к высоте, к чистоте.

14 мая 1904

Из храма, где обряд венчальный
Связал их жребий и сердца,
В свой новый дом с зеркальной спальной
Он вёз её из-под венца.

И колыхалася карета; —
И жутко было им вдвоём, —
Ей — в красоте полурасцвета,
Ему — с поблекнувшим лицом.

Не зимний холод, — жёлтый глянец
Ей непривычного кольца
Сгонял пленительный румянец
С её поникшего лица…

И колыхалася карета;
И, дар обычной суеты,—
Оранжерейного букета
С ней дрогли пышные цветы. —

— Мечты, — куда вы улетели!
Злой дух ей на ухо шептал…
Колёса по? снегу скрипели,—
И ветер след их заметал.

Метель не даром разыгралась,
Не даром меркли фонари:
Он ласки ждал, — она боялась
Дожить до утренней зари.

И как надежда, как свобода
От позоло? ченных цепей,
Как смерть, — предчувствие развода
Таилось на? сердце у ней…

О дитя, я долго плакал над судьбой твоей,
С каждой ночью я тоскую все сильней, сильней…

Знаю, знаю, скоро, скоро, на закате дня,
Понесут с могильным пеньем хоронить меня…

Ты увидишь из окошка белый саван мой,
И сожмется твое сердце от тоски немой…

О дитя, я долго плакал с тайной теплых слов,
И застыли мои слезы в бисер жемчугов…

И связал я ожерелье для тебя из них,
Ты надень его на шею в память дней моих!

1915 г.

От облика, от самых ясных глаз,
Которые когда-либо блистали,
От кос, перед которыми едва ли
Блеск золота и солнца не угас,

От рук ее, которые не раз
Строптивейших Амуру покоряли,
От легких стоп — они цветов не мяли,
От смеха — с ним гармония слилась, —

Я черпал жизнь у той, с кем ныне милость
Царя небес и вестников его.
А я стал наг, и все вокруг затмилось.

И утешенья жажду одного:
Чтоб, мысль мою прозрев, она добилась
Мне с нею быть — для счастья моего.

Оттого ль, что в божьем мире
Красота вечна,
У него в душе витала
Вечная весна;
Освежала зной грозою
И, сквозь капли слез,
В тучах радугой мелькала,—
Отраженьем грез!..

Оттого ль, что от бездушья,
Иль от злобы дня,
Ярче в нем сверкали искры
Божьего огня,—
С ранних лет и до преклонных,
Безотрадных лет
Был к нему неравнодушен
Равнодушный свет!

Оттого ль, что не от света
Он спасенья ждал,
Выше всех земных кумиров
Ставил идеал…
Песнь его глубокой скорбью
Западала в грудь
И, как звездный луч, тянула
В бесконечный путь!..

Оттого ль, что он в народ свой
Верил и — страдал,
И ему на цепи братьев
Издали казал,—
Чую: дух его то верит,
То страдает вновь,
Ибо льется кровь за братьев,
Льется наша кровь!..

1876

Пускай от зависти сердца зоилов ноют.
Вольтер! Они тебе вреда не нанесут…
Питомца своего Пиериды покроют
И Дивного во храм бессмертья проведут!

8 мая 1818

Когда аемны оставишь царствы,
Пойдешь в Эдем, иль Элизей,
Харон вопросит иль мытарствы
Из жизни подорожной сей, —
Поэтов можешь одобренья
В альбауме твоем явить,
Духам отдав их для прочтенья,
Пашпорт твой ими заменить.
По них тебя узнают тени,
Кто ты и в свете как жила;
Твои все чувствы, помышленьи
Раскроются, как солнцем мгла.
Тогда ты можешь оправдаться,
И ах! — иль обвиненной быть,
В путь правый, левый провождаться,
Святой иль окаянной слыть:
Тогда черта, взгляд, вздох, цвет, слово
Сей книги записной в листах
Духовно примут тело ново
И обличат тебя в делах,
Во всех часах твоих, мгновеньях;
Ты станешь на суде нагой,
В поступках, мыслях и движеньях
Мрак самый будет послух твой.
Поэт, тебя превозносивший,
Прямым заговорит лицом,
Порок иль добродетель чтивший
Своим возопиет листом.
Лист желтый, например, надменность
Явит, что гордо ты жила;
На синем — скупость вскрикнет, ревность,
Что ты соперниц враг была;
На сребряном — вструбит богатство,
Что ты в свой век прельщалась им;
На темном — зашипит лукавство,
Что в грудь вилась друзьям твоим;
На алом — засмеется радость,
Что весело любила жить;
На розовом — воспляшет младость,
Что с ней хотела век свой длить;
На глянцеватом — самолюбье
Улыбкою своей даст знать,
Что было зеркало орудье
Красот твоих, дабы прельщать;
Надежда на листках зеленых
Шепнет о всех твоих мечтах;
На сереньких листках смиренных
Печаль завоет во слезах.
Но гений, благ твоих свидетель,
На белых листьях в блеске слов
Покажет веру, добродетель
И беспорочную любовь.

1808

Богатство наше, хрупкое как сон,
Которое зовется красотою,
До наших дней с такою полнотою
Ни в ком не воплощалось, убежден.

Природа свой нарушила закон —
И оказалась для других скупою,
(Да буду я с моею прямотою
Красавицами прочими прощен!)

Подлунная такой красы не знала,
И к ней не сразу пригляделись в мире,
Погрязшем в бесконечной суете.

Она недолго на земле сияла
И ныне мне, слепцу, открылась шире,
На радость незакатной красоте.