Стихи Валентина Катарсина

Загорелым
нетрудно сделаться каждому
летом
под солнечным жаром.
Но я не завидую этому пляжному,
солнечному загару.

Боится он времени,
д-уша ванного
и безобидного веника банного.

… Сидит человек
в несолнечной комнате,
сидит человек,
и считает атомы,
чертит параболы в звёздном космосе,
что-то выдумывает на ватмане.
Время идёт
на нелёгкие поиски
слова,
никем ещё не пропетого.
Уходит день
на страничку повести…

Друзья удивляются искренне этому.
Развалясь,
загорают в шезлонгах розовых,
глядят сквозь очки
в стихотворные томики.
Им невдомек,
что становится бронзовым
человек,
ссутулясь
за письменным столиком.

1969

Здесь явно жарче, чем в Сахаре.
Здесь ноги с выпуклыми венами,
здесь, сухо обжигая паром,
свистят отмоченные веники.
По шраму,
по кривому якорю,
по крыльям синего орла
нещадно бьют себя и крякают
багрово-красные тела.
Одни — пониже место заняли,
другие — в потолочном паре…

И вдруг все стихли,
вдруг — все замерли,
когда вошел в парную парень.
С фигурой сильною и статною
стоял он в свете лампы тусклой.
Я раньше думал: только статуям
положены такие мускулы.

Ему бы в руки только палицу
и не бетон, а мрамор под ноги,
как будто бы
пришел попариться
Геракл, все завершивший подвиги.
Когда ж он, словно ради вызова,
сказал, что здесь собачий холод,
нагнал из печки пара сизого —
всех потянуло ближе к полу!

А он,
воссев на лавку узкую
и веник взяв
железной хваткою,
пошел по-нашему,
по русскому
хлестать античные лопатки!

1973

Хотел бы я славы?
Хотел бы, конечно.
И представил:
я славы достиг в самом деле.
Я прославлен.

Но всё в этом мире конечно,
и когда б я лежал на предсмертной постели,
и когда б я почуял последнюю точку —
попросил бы у смерти хоть на день отсрочку.
Чтобы встать
и докончить стихотворенье,
побродить в одиночестве
в ельнике синем,
поглядеть у костра
на речное теченье,
с лесником выпить чарку
под белой осиной.
А домой возвращаться
по травам медвяным,
вдруг впервые узреть,
как заря красногруда…

И за это
простое житейское чудо
послезавтра
готов умереть
безымянным.

1979

Пришли смотреть, как создаётся фильм?
Зачем? Здесь потный труд и праздник тяжкий…

Стул оседлавши, режиссёр в подтяжках
кричит, что принесён не тот графин,
ругается с помрежом капельмейстер,
унёс банкетку мебельщик в «карман»,
рояль не в фокусе, а фикус не на месте,
исчез гримёр, обивщик полупьян.
А тот, что потрясал людские души,
покуда не настал его черёд,
присел у студии и вроде бьёт баклуши,
он — равен всем, он — травит анекдот.
Да неужели он двуликий Янус —
большой актёр, властитель, великан?

Вы видели поверхность океана,
но весь не увидали океан.
Вас пена у прибрежья поражает,
обрывок сети, ветреный дельфин…

Зачем смотреть, как женщина рожает,
как стих растёт,
как создаётся фильм?

1959

Недолюблена жизнь,
Недописаны книжки,
Пусть негромких,
Но очень сердечных стихов.
Добродушный,
Седеющий,
Взрослый мальчишка,
Не умеющий жить
Без весны и цветов.

Нам бы встретиться вновь
На углу у киоска,
Поделиться бедой
Иль удачей строки.
Вижу я,
Как ты молча дымишь папироской
И всё время смешно поправляешь очки.

Нам бы встретиться вновь,
Да теперь не собраться —
Ты уехал,
Вернуться не сможешь назад…
Наступает весна,
Журавли раскричатся,
Лепестковое племя
Раскроет глаза.
Ветер с Ладоги
Старые льдины погонит,
А давно ль в эту пору
Такой же весной
Ты мечтал
Посадить у себя на балконе
Невысокий кустарник
Сирени лесной.

Всё цветы и цветы —
Ты дарил их немало,
Я таких цветолюбов
Ещё не видал,
Ты не только в стихах,
Ты их в жизни, бывало,
Вместо хлеба,
Взамен папирос покупал.

Каждым летом
От белых ночей и черёмух
До сентябрьских дождей,
Когда парки пусты,
Сколько добрых друзей
Или просто знакомых
Вспоминают тебя,
Покупая цветы.

Нам не встретится вновь,
Как обычно и просто,
Не делиться бедой
И удачей строки…
Вижу я,
Как ты молча дымишь папироской
И порою
Смешно поправляешь очки.

1973

Скоро будет зной,
потом — морозы…

Укротители стихий, цари природы —
приближённо делаем прогнозы,
но ещё не делаем погоды.

И хотя мы, в общем-то, могучи
и порою видим дальше горизонта,
но зависимы от вздорной тучи
и не можем никуда пойти без зонта.
И не можем полежать на пляже,
отменяем все туристские походы,
посещаемость театров даже,
знаем мы, зависит от погоды.

Нет, тут что-то явно не в порядке,
надо, чтобы разные туманы,
суховеи,
ветры и осадки
не влияли бы на наши планы,
на твои и на мои успехи,
на покосы, на эфирные помехи,
на гниенье крыш, старенье стали…

Чтобы мы
погодой управляли.

1971

Друг,
преданный как тень, —
предаст
или исчезнет вместе с солнцем.

Застолья и пиры —
надоедят,
и надоест охота к перемене мест,
а женщина,
из-за которой голову терял,
в конце концов
привычной станет,
как настенная картина…

Самое главное —
если труд не рубли,
а что-то вроде
рождения сына.
Самое главное —
если дело —
как помилование
приговоренному к расстрелу…

Лепить из глины людское тело,
рассчитывать из бетона и стали,
мосты, элегантные, как рояли,
разглядывать в лупу
древние амфоры,
монтировать кадры,
искать метафоры…

Я разным бываю:
мотом и скрягой,
стираю пелёнки,
смеюсь до колик,
но знаю —
сяду над белой бумагой-
тихий,
как бросивший пить алкоголик.

Табачного дыма движение плавное,
звуки уложены
в мягкие мхи.
Ночь.
Начинается
самое главное —
стихи.

1968

Всё на свете
происходит постепенно:
страсть стихает,
созревает плод,
дерево лавровое растёт.

В сентябре
я еду в листопад,
комнату снимаю в Петергофе.
Где-то чьи-то имена шумят.
Пусть шумят,
я молча пью свой кофе.

Не спеша, пишу.
Всё впереди.
От ночных раздумий и курений
бьётся неразмеренно в груди
цензор всех моих стихотворений.

Вдалеке от споров и возни.
Верю я, что рано или поздно
отгорят бенгальские огни,
отсверкают временные звёзды.

Годы всё поставят на места
и рассудят, где волна, где пена…

Мне видна
иная высота,
на неё восходят
постепенно.

1966

Врачи картину смотрят о врачах —
не то.

Прочел солдат поэму о войне —
сказка.

А физики на физиков глядят —
враки…

О, малый стих
иль эпопея века,
в них люди, вообщем,
узнают себя,
но говорят — так в жизни не бывает.

Бывает, — уберите зеркала.
Правдоподобен снимок,
холст правдив.
Пусть время в документе достоверно,
в искусстве достовернее оно…

Но только уберите зеркала —
мы все самих себя немножко лучше.

1971

Вы
не протянули мне руку —
и тогда я сорвался в пропасть.
Но, как видите,
не разбился…

Испытал и любовь, и разлуку,
написал стихотворений пропасть,
нарисовал рисунков груду,
не богат, да дети одеты.

И всё ж я злопамятным буду:
когда вы
оступитесь где-то,
закричите, в страхе цепляясь над бездной, —
я услышу, я не железный —

мигом выскочу из-за камней
и протяну вам руку,
чтоб до скончания дней
вы испытывали
самую страшную муку.

1979

Ты, хирург,
предлагаешь мне новое сердце?
Гарантируешь —
проживу ещё лет семьдесят? —
Это, конечно,
чертовски здорово…
А как же товарищ,
люблю которого?
А как же друзья,
с которыми старюсь?
Неужели
я с ними расстанусь,
неужели,
ближних своих пережив,
буду небо разглядывать,
лёжа во ржи,
буду с лодки смотреть
на озёрное дно,
стихи сочинять,
ходить в издательства,
других обнимать,
пить с другими вино?
Да это же что-то
вроде предательства…
А мне одному
предлагают спастись…
Будто судно тонет,
сигналя СОС…
Не дай бог,
чтоб друзей пережить довелось,
уж ты, хирург дорогой,
прости.

1976

Спасибо, мой столик письменный,
здесь, под светом электроогня,
открывались простые истины,
известные до меня.

Здесь стихи и девок без юбочек
в сигаретном дыму писал,
осушив десять тысяч рюмочек,
ни богатым, ни славным не стал.

Потирая палитру шпателем,
лампы касаясь лбом,
здесь семье на хлеб зарабатывал,
был ничтожеством и царём.

Здесь свой век, оплакав и высмеяв,
поседела моя борода…
До свиданья, мой столик письменный,
хоть не свидимся мы никогда.

1971

Он подделывал
различные предметы:
дорогие ткани
и ковры,
золотые кольца
и браслеты,
вазы
и колхозные пиры
размножал он в страшном изобилии.
Жил
и не скрывал своей фамилии,
не боялся
ни одной статьи закона —
ведь подделывал он, вещи, эти
кистью,
мастихином,
маслом,
жжёной костью,
золотистой охрой,
жёлтым кроном
имитировал он шляпки у гвоздей,
зеркало воды,
коровье вымя…
Он умел
подделывать
людей,
и казались на холстах живыми
милые моделей двойники:
производства передовики,
агроном,
взирающий на семя,
смуглые колени женских ног…
Всё он мог,
но
одного не мог,
одного не мог —
подделать время!
Впрочем,
это никому не удавалось,
даже очень хитрым краскомазам,
что бы ими ни изображалось:
академик,
изобретший мазер,
первый астролётчик
на Луне
иль король,
сидящий на коне.

1969

От безмятежности
рвутся связи,
как от очень низких температур…

На улице слякоть
из снега и грязи,
в каждом окне
абажур.

Люди идут,
окончив дела,
в телевизор глядеть,
забивать " козла".

Словно в музее мадам Тюссо,
за витриной
пустое лицо манекена…

И вдруг
тревожно,
как холст Пикассо,
«помощи скорой» сирена —
человек умирает где-то.

И неважно,
кто он —
солист балета,
кукольный мастер,
работник месткома
или учитель детского дома —
остановились
мчавшие в спешке
машины,
в которых ферзи и пешки,
высокие гости,
железо и овощи,
машины
в сто лошадиных сил…

Всех связал,
всех
объединил
тревожный крик
«скорой помощи».

1967

Я ходил по разным дорогам
Босиком,
в сапогах
и в валенках.
Вольно шагал в ногу,
Полушубки носил
и ватники.

Слышал выдохи шуйской гармони,
Влюблялся
в шленские шали,
Лесорубов большие ладони
Руку мою пожимали.

Были праздники,
Чаще —
будни,
Были беды,
Но радости —
чаще.
Я грустил на застолье буйном,
Веселился
в безлюдной чаще.

И неслись на гранитные глыбы
Синих волн
белопенные груды…
Мне везло:
Где б я только ни был —
Всюду жили
добрые люди.

С ними шёл я
В туман предрассветный,
Лес валил
И вытаскивал сети.
Эти люди —
народ незаметный,
Оттого,
что их больше на свете.

1973

На Руси свобода — анекдот,
я же не вития с медным зубом,
к мятежу не призывал народ,
не бунтарил, не бодался с дубом.

На заре работы, тихий раб,
в руки брал перо, а не дубину,
обнимал кустодиевских баб,
пил вино и собирал малину.

И когда почую смертный час,
то без злобы на эпоху злую,
я на посошок в последний раз
захмелюсь и дочку поцелую…

1971

И мне бы лететь
и увидеть:
Земля превращается в глобус,
и вот она стала
снежком голубым,
как в детстве,
когда рукавички линяли…

Мне
не бывать космонавтом —
в сердце нет часового хода.
А когда полетят
такие, как я, —
меня,
влюблённого в грибные леса
и синие звёзды, —
не будет.

Не без потерь
покоряют люди
два космоса:
один — в них самих,
другой — где Вега.

Без сомненья, достигнут
И Марса и Лиры.
Я в космос лечу,
что зовут Человеком.
Как сделать,
чтоб он не соврал ни разу
между колыбельной
и траурным маршем?

1961

Это времени тоже приметы,
что живут нынче долго поэты…
Те, что некогда рано немели,
опускаясь в могильную сень:
тот — убит в двадцать семь на дуэли,
тот — покончил с собой в тридцать семь.

Не скажу, чтоб кругом благодать,
далеко до всеобщего братства,
но различных устройств государства
начинают сосуществовать.

И поэты на бой не спешат
из-за чести своей иль невесты…
Неужели и Пушкин с Дантесом
нынче выпили на брудершафт?

1965

Два черкеса в шелковых рубахах
будто с неба прыгнули на круг,
и о землю
вдарили папахи,
и колени
выкинули вдруг.

Засмеялся бубен —
вызов брошен,
засияли карие зрачки,
круг раздался шире,
и в ладоши
хлопнули сухие старики.

Вот танцоры прыгнули, как бесы,
Сжав кинжалы в молодых зубах.
Вот на самых цыпочках, черкесы,
Проплывают в мягких сапогах…

На столе
дымятся два барана
и столетней давности вино.

Я ногами топаю хмельно,
В такт стучу ножом
о край стакана.

Зажигаясь
от чужого пляса,
ощущая легкость рук и век,
громче всех выкрикиваю:
«Асса!».
Словно я —
кавказский человек!

1972

Вода — одна.
Она всегда текла
по замкнутому кругу в разных руслах:
недавно — океанская волна,
а завтра — заводь тихой речки русской.

И кровь — одна.
Иного мудреца
уж время в глину превратить успело,
а кровь его, из тел впадая в тело,
пульсирует во множествах сердцах.

О, люди,
мир меж вами иль грызня,
хулите вы, иль хвалите природу —
поймите, пьющие одну и ту же воду:
почти что все мы
кровная родня.

1972

Я верю,
что где-то
населяют планету
разумные существа.
Но слышал о спорах в науке:
клешни у них или руки,
какая у них голова,
клюв ли у них вместо носа…

Я думал над этим вопросом
и, в конце концов, порешил:
подобного быть не может,
всё разумное
схоже.

Во вселенной
бездна планет —
мелкие,
средние,
крупные,
но одно их сближает —
все круглые,
нет
квадратных планет.

1969

Новизной ежедневной отмечен
этот мир
и суровый, и нежный.
Изменились дневные речи,
шёпот ночи остался прежним.

Изменило время одежды,
изощрило орудия бойни,
но всё та же цена
на подснежник,
всё та же боль,
если больно.

И стучат сердца старомодно,
ясности —
неясны,
и лицо леонардовской Моны
загадочнее Луны.

1975

С годами делаюсь терпимее и чутче
и тянет к одиночеству в тиши.
С годами
вытесняет тихий Тютчев
поэтов громогласных из души.

Махнуть в деревню,
да с собою взять бы
давно когда-то начатый роман…
Но за стеною —
что ни день, то свадьба,
то песни хором,
то звенит стакан.

Открыв окно,
вдыхаю чёрный воздух,
передо мной
вселенский, вечный пласт.
Сосредоточенно мерцают звёзды,
а за стеною пир —
какой контраст.

1965

Чужая голова —
потёмки.
Но
твёрдо верю
с давних пор,
что наши умные потомки
сумеют выдумать прибор,
читающий
чужие мысли.

Я этому,
конечно, рад,
но вот беда:
мне неизвестно —
к чему он, этот аппарат,
им,
как рисунок детский,
честным,
не знающим,
что значит ложь,
что значит лесть
и в спину нож,
что значит
ханжество
и подлость.

Нет,
вам, грядущие века,
тот аппарат не пригодится.
Он нам необходим,
пока
есть деньги,
тюрьмы
и границы
и скрыться можно за слова,
казаться честным человеком,
а вовсе таковым не быть,
шептать «люблю»
и не любить.

1968

Вот я и вернулся в город юности.
Серый дождик за окном гостиницы.
Я достал, покуривая трубочку,
записную книжку телефонную.

Чтобы услыхать былых товарищей,
стал звонить, покуривая трубочку,
Соколовскому, Храброву, Громову.
Я звонил, но что за наваждение —
попадал к каким-то Тихомировым,
Трусовым, Пузановым и Зайцевым…

Я листал, покуривая трубочку,
записную книжку телефонную:
к Мореву звонил — напал на Лужина,
за Углова мне Круглов ответствовал.
— Света Чистякова? Нет, не слышали, —
хохотала некая Распутина…

Новую раскуривая трубочку,
долго я звонил былой Любимовой:
— Не туда попали, уважаемый, —
поясняли мне довольно вежливо
Хрусталёвы, Коврины и Тряпкины…

Записную книжку телефонную
спрятал я в гостиничную тумбочку.
Серый дождик за окном подрагивал
и стучал по крышам нашей юности,
и дымилась преданная трубочка…

1979

— Искусство: краски, образы и звуки —
всё это
детство будущей науки,
всё объяснимо,
есть на всё закон,
волнуемся, пока не познан он.

— Но это же конец! —
вскричал художник.
Я замолчал.
На улице шёл дождик,
и двое, непонятно почему,
обнявшись, шли,
без зонтика,
накидки,
необъяснимо радуясь тому,
что оба вымокли,
как говорят,
до нитки.

1975

Вот они лежат,
Эти будущие авторитетные букашки,
Мемуарного возраста старикашки,
Легкоранимые поэтические души,
Ниспровергатели,
Законов физики и математики,
Создатели человека
в пробирке.
Их, кажется, спутали б
собственные матери,
когда б не картонные бирки.
Но, знаю я не понаслышке —
Даже двухнедельные люди — РАЗНЫЕ:
Одни спокойно сосут пустышки,
Пустышки зелёные, белые, красные,
А другие — выплюнув соски орут,
Аж, берёт молодых нянечек жуть!
И ничего не поделаешь тут —
Требуют настоящую грудь.

1972

Уж полночь.
За окошком город спит.
По небу пролетел метеорит.

… Живу в грядущем.
Там кончины редки.
Рак побеждён,
и побеждён инфаркт,
любой хирург —
как в наши дни Бернард.
Горюет род людской о том,
что предки
спускали в землю
молодое тело,
сжигали
весь бесценный матерьял
из-за того, что сердце одряхлело
или какой-то орган умирал.

Старею я,
но молодею вновь:
во мне
чужая совершенно кровь
и печень —
я не знаю даже чья,
сменён скелет —
и всё же
это я.

Затем в морозной кладовой сердец
мне подобрали сердце, наконец:
в своей груди
я ощущаю чей-то бой.
И всё же
остаюсь самим собой.

Чужую кожу
мне связали швы,
и вот
дошли до пересадки головы.
И вскоре изменили мне её —
последнее, что я имел своё.

Меня не стало.
Я — теперь не я,
Я — там,
где голова лежит моя,
а голова
в тазу фаянсовом лежит…

… По небу
вновь летит метеорит.
Курю «Памир»,
карандашом пишу слова.
Я убеждён —
незаменима
голова.

1968

Наверно, это грустная картина —
у телевизора сидеть, как у камина,
в окно поглядывать, где новая луна
и вспоминать былые времена,
когда он только руки поднимал,
магические пассы совершая,
и тотчас утихал огромный зал,
и был ему подвластен, засыпая…

Но за окошком
новая луна,
состарили гипнотизёра годы,
как старят годы города,
идеи,
воды.
… Он сам себе
внушить не может сна.

1965

Ты говоришь:
я мысленно могу
стать девочкой, обманутою тонко,
подраненным лосёнком на снегу
и женщиной, рожающей ребёнка.

Вот это дар —
не только быть собой.
Он, может, в людях всех даров дороже.
Какое горе —
человек не может,
не может ощутить чужую боль.

1976