Читать стихи Черного Саши
Зеленеют все опушки,
Зеленеет пруд.
А зеленые лягушки
Песенку поют.
Елка – сноп зеленых свечек,
Мох – зеленый пол.
И зелененький кузнечик
Песенку завел…
Над зеленой крышей дома
Спит зеленый дуб.
Два зелененькие гнома
Сели между труб.
И, сорвав зеленый листик,
Шепчет младший гном:
«Видишь? рыжий гимназистик
Ходит под окном.
Отчего он не зеленый?
Май теперь ведь… май!»
Старший гном зевает сонно:
«Цыц! не приставай».
[...]
Высоко над Гейдельбергом,
В тихом горном пансионе
Я живу, как институтка,
Благородно и легко.
С «Голубым крестом» в союзе
Здесь воюют с алкоголем,—
Я же, ради дешевизны,
Им сочувствую вполне.
Ранним утром три служанки
И хозяин и хозяйка
Мучат господа псалмами
С фисгармонией не в тон.
После пения хозяин
Кормит кроликов умильно,
А по пятницам их режет
Под навесом у стены.
Перед кофе не гнусавят,
Но зато перед обедом
Снова бога обижают
Сквернопением в стихах.
На листах вдоль стен столовой
Пламенеют почки пьяниц,
И сердца их и печенки…
Даже портят аппетит!
Но, привыкнув постепенно,
Я смотрю на них с любовью,
С глубочайшим уваженьем
И с сочувственной тоской…
Суп с крыжовником ужасен,
Вермишель с сиропом — тоже,
Но чернила с рыбьим жиром
Всех напитков их вкусней!
Здесь поят сырой водою,
Молочком, цикорным кофе
И кощунственным отваром
Из овса и ячменя.
О, когда на райских клумбах
Подают такую гадость,—
Лучше жидкое железо
Пить с блудницами в аду!
Иногда спускаюсь в город,
Надуваюсь бодрым пивом
И ехидно подымаюсь
Слушать пресные псалмы.
Горячо и запинаясь,
Восхищаюсь их Вильгельмом,—
А печенки грешных пьяниц
Мне моргают со стены…
Так над тихим Гейдельбергом,
В тихом горном пансионе
Я живу, как римский папа,
Свято, праздно и легко.
Вот сейчас я влез в перину
И смотрю в карниз, как ангел:
В чреве томно стонет солод
И бульбулькает вода.
Чу! Внизу опять гнусавят.
Всем друзьям и незнакомым,
Мошкам, птичкам и собачкам
Отпускаю все грехи…
1907
[...]
Я люблю стихи ужасно…
Сяду с книжкой на крыльце:
Строчки катятся согласно,
Рифмы щелкают в конце,—
Словно умный соловей
На тенистом деревце
Распевает средь ветвей.
Только тот стихов не любит
Ни печальных, ни смешных,
Кто, как мясо, строчки рубит
И не ставит запятых…
Зубрит, зубрит свой урок
И, не слыша слов живых,
Знай вздыхает, как сурок.
Посмотри, цветы сквозные
Распускаются в садах.
Это все стихи цветные,
Божьи рифмы на кустах!
Вот веселый барбарис
В мелких желтеньких стишках,
Вот сирень — поэт-маркиз…
Ну, а птицы, — ты послушай!
Пусть без слов, но от души
Над расцветшей старой грушей
Не стихи ль звенят в тиши?
Как хрустальный водопад,
В зеленеющей глуши
Плавно льется мерный лад…
Не задумавшись над темой,
Вздув волнистые бока,
В небе белою поэмой
Проплывают облака…
И ручей, нырнув в лесок,
В тесной раме бережка
Распевает свой стишок.
Даже бедный лягушонок
Что-то квакает в пруду…
Неужели я, ребенок,
Слов согласных не найду?
Даже сны мои — стихи:
Звезды, феи, какаду
И во фраках петухи…
Завела себе тетрадку
И решила наконец,—
Засушила в ней я мятку,
Надписала: «Мой дворец».
Утром спрячусь и сижу,
А потом на ключ в ларец,
Никому не покажу!
Год написания: 1925
[...]
Мой приятель, мальчик Вова,
Ходит-бродит у дверей…
«Что вы пишете?» — «Балладу».
«Так кончайте ж поскорей!»
Кончил. Тиснул промокашкой.
Перевел блаженно дух…
Вова в дверь. Стал лихо в позу,—
Не мальчишка, а петух.
Я сижу спокойно в кресле,
А взбесившийся боксер
Лупит в бок меня и в локоть,—
Сбросил книжку на ковер…
Только мне ничуть не больно.
«Бей сильнее, пустяки!
Отчего ж ты, милый, дуешь
На свои же кулаки?»
И обиженный мальчишка
Сел, как клецка, на кровать.
«Потому что надо драться,
А не локти подставлять».
Драться? Что ж… Сдвигаю брови,
Как свирепый Голиаф…
Поперек схватил мальчишку,
Размахнулся — и на шкаф.
Посиди… Остынь немножко,
Полижи, дружок, карниз.
Через пять минут он сдался:
Попросился кротко вниз.
«Прочитайте мне балладу…»
«Что ж в жару стихи читать…
Лучше сбегай ты на кухню,—
Будем пьянствовать опять».
Вовка тащит воду, сахар,
Выжималку и лимон.
За окном платан смеется,
Кошка вышла на балкон.
«За твое здоровье, кошка!»
Вовка фыркает в кулак
И лукаво морщит носик:
«Дядя Саша, вы чудак…»
Год написания: 1931
[...]
Высоко над Гейдельбергом,
В тихом горном пансионе
Я живу, как институтка,
Благородно и легко.
С «Голубым крестом» в союзе
Здесь воюют с алкоголем,—
Я же, ради дешевизны,
Им сочувствую вполне.
Ранним утром три служанки
И хозяин и хозяйка
Мучат господа псалмами
С фисгармонией не в тон.
После пения хозяин
Кормит кроликов умильно,
А по пятницам их режет
Под навесом у стены.
Перед кофе не гнусавят,
Но зато перед обедом
Снова бога обижают
Сквернопением в стихах.
На листах вдоль стен столовой
Пламенеют почки пьяниц,
И сердца их и печенки…
Даже портят аппетит!
Но, привыкнув постепенно,
Я смотрю на них с любовью,
С глубочайшим уваженьем
И с сочувственной тоской…
Суп с крыжовником ужасен,
Вермишель с сиропом — тоже,
Но чернила с рыбьим жиром
Всех напитков их вкусней!
Здесь поят сырой водою,
Молочком, цикорным кофе
И кощунственным отваром
Из овса и ячменя.
О, когда на райских клумбах
Подают такую гадость,—
Лучше жидкое железо
Пить с блудницами в аду!
Иногда спускаюсь в город,
Надуваюсь бодрым пивом
И ехидно подымаюсь
Слушать пресные псалмы.
Горячо и запинаясь,
Восхищаюсь их Вильгельмом,—
А печенки грешных пьяниц
Мне моргают со стены…
Так над тихим Гейдельбергом,
В тихом горном пансионе
Я живу, как римский папа,
Свято, праздно и легко.
Вот сейчас я влез в перину
И смотрю в карниз, как ангел:
В чреве томно стонет солод
И бульбулькает вода.
Чу! Внизу опять гнусавят.
Всем друзьям и незнакомым,
Мошкам, птичкам и собачкам
Отпускаю все грехи…
[...]
(Посвящается исписавшимся «популярностям»)
Я похож на родильницу,
Я готов скрежетать…
Проклинаю чернильницу
И чернильницы мать!
Патлы дыбом взлохмачены,
Отупел, как овца,-
Ах, все рифмы истрачены
До конца, до конца!..
Мне, правда, нечего сказать сегодня, как всегда,
Но этим не был я смущен, поверьте, никогда —
Рожал словечки и слова, и рифмы к ним рожал,
И в жизнерадостных стихах, как жеребенок, ржал.
Паралич спинного мозга?
Врешь, не сдамся! Пень — мигрень,
Бебель — стебель, мозга — розга,
Юбка — губка, тень — тюлень.
Рифму, рифму! Иссякаю —
К рифме тему сам найду…
Ногти в бешенстве кусаю
И в бессильном трансе жду.
Иссяк. Что будет с моей популярностью?
Иссяк. Что будет с моим кошельком?
Назовет меня Пильский дешевой бездарностью,
А Вакс Калошин — разбитым горшком…
Нет, не сдамся… Папа — мама,
Дратва — жатва, кровь — любовь,
Драма — рама — панорама,
Бровь — свекровь — морковь… носки!
1908
[...]
В коридоре длинный хвост носилок…
Все глаза слились в тревожно-скорбный
взгляд,-
Там, за белой дверью, красный ад:
Нож визжит по кости, как напилок,-
Острый, жалкий и звериный крик
В сердце вдруг вонзается, как штык…
За окном играет майский день.
Хорошо б пожить на белом свете!
Дома — поле, мать, жена и дети,-
Все темней на бледных лицах тень.
А там, за дверью, костлявый хирург,
Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью,
Засучив рукава,
Взрезает острой сталью
Зловонное мясо…
Осколки костей
Дико и странно наружу торчат,
Словно кричат
От боли.
У сестры дрожит подбородок,
Чад хлороформа — как сладкая водка;
На столе неподвижно желтеет
Несчастное тело.
Пскович-санитар отвернулся,
Голую ногу зажав неумело,
И смотрит, как пьяный, на шкап…
На полу безобразно алеет
Свежим отрезом бедро.
Полное крови и гноя ведро…
За стеклами даль зеленеет —
Чета голубей
Воркует и ходит бочком вдоль карниза.
Варшавское небо — прозрачная риза
Всё голубей…
Усталый хирург
Подходит к окну, жадно дымит папироской,
Вспоминает родной Петербург
И хмуро трясет на лоб набежавшей прической:
Каторжный труд!
Как дрова, их сегодня несут,
Несут и несут без конца…
Между 1914 и 1917
[...]
Бам! Солнце блещет.
Бам! Море плещет,
Лижет-лижет-лижет бережок.
Из песка морского,
Светло-золотого,
Я слепила толстый-толстый пирожок
Божия коровка —
Черная головка,
Красный-красный-красненький наряд…
Ты постой, послушай,
Сядь-ка и покушай.
Улетела к мужу-мужу-мужу в сад!
Сделала семь бабок.
Все свалились набок…
Чайка-чайка-чайка села вдруг на шест!
Клинг! Посмотрела.
Кланг! Улетела…
Может быть, ворона-рона-рона съест?
[...]
Лакированный, пузатый,
Друг мой, нежный и певучий,
Итальянская мандола —
Восемь низких гулких струн…
В час вечерний и крылатый
Ропот русских перезвучий —
Слободская баркарола —
Налетает, как бурун.
Песня бабочкой гигантской
Под карнизами трепещет,
Под ладонью сердце дышит
В раскачавшейся руке…
В этой жизни эмигрантской
Даже дождь угрюмей хлещет…
Но удар струну колышет —
Песня взмыла налегке.
В старой лампе шепот газа.
Тих напев гудящих звеньев:
Роща, пруд, крутые срубы,
Приозерная трава…
«Из-под дуба, из-под вяза,
Из-под липовых кореньев»,-
Вторя песне, шепчут губы
Изумрудные слова.
Между 1920 и 1923
[...]
Если б, если б
Я был резвым соловьем
Или даже воробьем,
Не сидел бы в скучном кресле,
Сунул я б в карман пшено,
Крылья — врозь и за окно!
Выше, выше
Полечу я, трепеща
И от радости пища,
Всех котов спугну на крыше.
На лету словлю жука,
Проглочу — и в облака.
Зорко, зорко
Я б на наш квартал взглянул:
Наш отель, как детский стул,
Люди — мыши, площадь — корка,
А хозяйка у окна
Меньше пробки от вина.
Ладно, ладно!
Сброшу вниз я башмачки,—
Пусть-ка хлопнут об очки
Англичанку у парадной…
Почему ее бульдог лег вчера на наш порог?
Стыдно, стыдно…
Разве птица — крокодил?
Я не сброшу, пошутил,
Потому что мне обидно,
Потому что каждый раз
Он с меня не сводит глаз.
Тише, тише…
Опускаюсь вниз к крыльцу,
Ветвь задела по лицу,
Мама в страхе жмется к нише.
Скину крылья, вытру лоб
И опять я мальчик Боб…
Год написания: 1925
[...]
1.
Над палубой крутою
Рыбацкой шхуны «Чайка»
Волнистою фатою
Клубятся облака,
И северные волны
Шипят, и тускло блещут,
И, расступаясь, плещут
В дубовые бока.
Порою мыс горбатый, —
Усеян голышами, —
Мелькнет спиной покатой
И пенистой каймой,
Да сосенки на взгорье,
Распластаны на части,
Поклонятся сквозь снасти
И сгинут за кормой.
У мачты мальчик зоркий
Сидит и смотрит в море:
Встают и льются горки
Расплавленным стеклом…
Они напевом песни,
Согласными рядами,
Плывут-плывут грядами,
Поют морской псалом.
Сквозной игрой лучистой
Заголубела льдина…
Куда стремится льдистый
Сверкающий алтарь?
А под кормой из влаги,
Блеснув спиною гладкой,
Взвилась косою складкой
Неведомая тварь.
Так рано сникло солнце…
И парус вздулся туже.
Мерцают веретенца
Бесчисленных светил.
И мальчик смотрит-смотрит:
Кто мудрый, в синем мраке,
Исчислит Божьи знаки,
Их горний путь и пыл?
Встал месяц в дымном свете…
Горит фонарь на баке.
Отец готовит сети,
И рыбаки молчат.
Кто отроку расскажет
О чужеземных странах,
О теплых океанах,
Про звездный вертоград?
В огромном Божьем доме —
Подводные теченья,
Луна в полночной дреме,
Цветенье льдистых глыб…
Там в городах далеких
Есть книги, карты, школы,
А здесь лишь парус голый,
Да груды влажных рыб…
2.
Игрушка непогоды,
Заплыл фрегат заморский
В неведомые воды,
К холодным берегам.
Вверху — грядою скалы,
Внизу, бедны и грубы,
Поморских хижин срубы,
Да птиц полярных гам.
Юнец со шхуны «Чайка»
Плывет к фрегату в шлюпке, —
У ног седая лайка
Сидит, задравши нос.
По лесенке висячей
Вскарабкался он лихо,
За ним, качаясь тихо,
Пушистый лезет пес.
Матросы гостю рады,
И пес такой забавный…
Точеные наяды
Круглятся на носу.
Веселый рыжий юнга
Взял мальчика за плечи.
Слова нерусской речи,
Как щебет птиц в лесу.
Трап вниз и вход, как норка…
Ступеньки, переходы, —
Приплывший в шлюпке зорко
Глядит по сторонам.
А рядом юркий юнга
То вверх, то вниз ныряет,
Смеется, словно лает,
Бьет лапой по штанам.
Средь низкой, темной залы
Забавный гость ни с места, —
Напрасно рыжий малый
Прочь тянет за кафтан…
На гнутой ножке глобус!
На полках книжек горы,
И медные приборы,
И карты звездных стран!..
Но буквы непонятны…
Они, как клад зарытый, —
Слова — немые пятна
На корешках тугих.
В глазах вскипают слезы…
Очнулся отрок русский
И лестницею узкой
Поднялся и притих.
Глухонемым чурбаном
Простился с моряками.
На западе багряном
Суровая печаль.
Скрипят и гнутся весла.
К ногам прижалась лайка,
И с детским плачем чайка
Метнулась к тучам вдаль.
Подмокла соль в лукошке, —
Пускай бранят на шхуне…
Луч в облачном окошке,
Как смутный, дальний зов…
В душе зарделся факел,
И тысячи вопросов
Плывут из-за утесов,
Из-за глухих лесов!
3.
Над кровлей вьются хлопья,
Снега шипят-дымятся,
И весла, словно копья,
Чернеют у стены.
С сугробов, с крыш, с заборов
Несется пыль седая,
И вьется, оседая,
Вдоль Северной Двины.
Перед оконцем снежным,
В пустой избе мерцая,
Горит тюльпаном нежным
Огарок восковой.
Над книгой — тихий отрок…
Буран стучится в сени.
По балке ходят тени.
В трубе протяжный вой.
В ногах медвежья полость…
Весь вечер без попреков:
Отец уехал в волость,
А мачеха в гостях.
В грамматике славянской
Перечитал все строчки.
В углу, как гриб на кочке,
Спит лайка на сетях.
Треща, погасла свечка.
Влез мальчик на полати.
Под полостью в колечко
Свернулся, словно кот.
В часы ночного мрака
В душе встает чредою,
Как звезды над водою,
Знакомый хоровод:
Чудесный зал фрегата, —
Приборы, книги, глобус!
Скелет морского ската,
Полярный сноп огней…
И Сухарева Башня
С петровской школой новой, —
Заезжий гость торговый
Рассказывал о ней.
И в час ночного бденья
Срывается молитва:
«Ты, Свет и Утешенье,
Опора слабых сил!
В меня вдохнул Ты жажду, —
Тебе ль ее отринуть?.
Не дай во мраке сгинуть
И утоли мой пыл…»
Метель поет все тише,
Под полостью так жарко.
В ларе скребутся мыши,
Проснулись петухи.
И в голове бессонной
Плывут-плывут рядами,
Размерными ладами,
Невнятные стихи…
Трески сушеной вязки
Шуршат в сенях на стенке.
У проруби салазки
Опять забыл убрать…
«В Москву!» — вздохнула вьюга,
«В Москву!» — шепнули мыши,
И снежный дед на крыше
Гудит: «Бежать, бежать…»
[...]
Профиль тоньше камеи,
Глаза как спелые сливы,
Шея белее лилеи
И стан как у леди Годивы.
Деву с душою бездонной,
Как первая скрипка оркестра,
Недаром прозвали мадонной
Медички шестого семестра.
Пришел к мадонне филолог,
Фаддей Симеонович Смяткин.
Рассказ мой будет недолог:
Филолог влюбился по пятки.
Влюбился жестоко и сразу
В глаза ее, губы и уши,
Цедил за фразою фразу,
Томился, как рыба на суше.
Хотелось быть ее чашкой,
Братом ее или теткой,
Ее эмалевой пряжкой
И даже зубной ее щеткой!..
«Устали, Варвара Петровна?
О, как дрожат ваши ручки!»-
Шепнул филолог любовно,
А в сердце вонзились колючки.
«Устала. Вскрывала студента:
Труп был жирный и дряблый.
Холод… Сталь инструмента.
Руки, конечно, иззябли.
Потом у Калинкина моста
Смотрела своих венеричек.
Устала: их было доста.
Что с вами? Вы ищете спичек?
Спички лежат на окошке.
Ну, вот. Вернулась обратно,
Вынула почки у кошки
И зашила ее аккуратно.
Затем мне с подругой достались
Препараты гнилой пуповины.
Потом… был скучный анализ:
Выделенье в моче мочевины…
Ах, я! Прошу извиненья:
Я роль хозяйки забыла —
Коллега! Возьмите варенья,-
Сама сегодня варила».
Фаддей Симеонович Смяткин
Сказал беззвучно: «Спасибо!»
А в горле ком кисло-сладкий
Бился, как в неводе рыба.
Не хотелось быть ее чашкой,
Ни братом ее и ни теткой,
Ни ее эмалевой пряжкой,
Ни зубной ее щеткой!
1909
[...]
У поэта умерла жена…
Он ее любил сильнее гонорара!
Скорбь его была безумна и страшна —
Но поэт не умер от удара.
После похорон пришел домой — до дна
Весь охвачен новым впечатленьем —
И спеша родил стихотворенье:
«У поэта умерла жена».
1909
[...]
Сон сел у подушки,
Склонясь в тишине…
Толстушке-Верушке
Приснилось во сне:
Сидит она в сквере
С подругою Мэри,
Надела очки
И вяжет чулки…
Зеленые ивы
Развесили гривы,
Колышется пруд,
И пчелки поют.
А рядом их папы,
Надвинувши шляпы
И выпучив глазки,
В плетеной коляске
Сосут кулачки.
Разрыли пеленки
И, вздернув ножонки,
Мычат, как бычки.
Вдруг папа Веруши,
Встав в позу борца,
Вцепляется в уши
Другого отца…
А тот его соской
По пальцам с размаха!
Скворец под березкой
Подпрыгнул со страха…
Перинки вздыбились,
Коляска — торчком,
Папаши свалились
И вьются волчком…
Со спинки скамьи
Пищат воробьи,
Две злых собачонки
Рвут с треском пеленки…
Лай, крики и стон…
Девчонки рыдают
И с разных сторон
Отцов разнимают…
Проснулась Верушка:
Вокруг — тишина.
Под локтем подушка,
А сбоку — стена.
Проснулась, и села,
И шепчет: «Зачем
За ужином съела
Я с булкой весь крем?.
А дыня? А каша?
А порция зраз?.
Ведь тетя Любаша
Твердила не раз:
„Когда набивают
Живот перед сном,—
Тогда посещают
Кошмары потом“».
[...]
Мы — лягушки-кваксы.
Ночь чернее ваксы…
Шелестит трава.
Ква!
Разевайте пасти —
Больше, больше страсти!
Громче! Раз и два?
Ква!
Красным помидором
Месяц встал над бором.
Гукает сова…
Ква!
Под ногами — кочки.
У пруда — цветочки.
В небе — синева.
Ква!
Месяц лезет выше
Тише-тише-тише,
Чуть-чуть-чуть-едва:
Ква!
[...]
_Пастель
Лиловый лиф и желтый бант у бюста,
Безглазые глаза — как два пупка.
Чужие локоны к вискам прилипли густо
И маслянисто свесились бока.
Сто слов, навитых в черепе на ролик,
Замусленную всеми ерунду,—
Она, как четки набожный католик,
Перебирает вечно на ходу.
В ее салонах — все_, толпою смелой,
Содравши шкуру с девственных идей,
Хватают лапами бесчувственное тело
И рьяно ржут, как стадо лошадей.
Там говорят, что вздорожали яйца
И что комета стала над Невой,—
Любуясь, как каминные китайцы
Кивают в такт, под граммофонный вой.
Сама мадам наклонна к идеалам:
Законную двуспальную кровать
Под стеганым атласным одеялом
Она всегда умела охранять.
Но, нос суя любовно и сурово
В случайный хлам бесштемпельных «грехов»
Она читает вечером Баркова
И с кучером храпит до петухов.
Поет. Рисует акварелью розы.
Следит, дрожа, за модой всех сортов,
Копя остроты, слухи, фразы, позы
И растлевая музу и любовь.
На каждый шаг — расхожий катехизис,
Прин-ци-пи-аль-но носит бандажи,
Некстати поминает слово «кризис»
И томно тяготеет к глупой лжи.
В тщеславном, нестерпимо остром зуде
Всегда смешна, себе самой в ущерб,
И даже на интимнейшей посуде
Имеет родовой дворянский герб.
Она в родстве и дружбе неизменной
С бездарностью, нахальством, пустяком.
Знакома с лестью, пафосом, изменой
И, кажется, в амурах с дураком…
Ее не знают, к счастью, только… Кто же?
Конечно — дети, звери и народ.
Одни — когда со взрослыми не схожи,
А те — когда подальше от господ.
Портрет готов. Карандаши бросая,
Прошу за грубость мне не делать сцен:
Когда свинью рисуешь у сарая —
На полотне не выйдет belle Helene.
1910
[...]
Дядя Васенька в подарок черепаху мне принес:
Сбоку ножки, сзади хвостик, головенка без волос.
Я ее пощекотала, а она молчит, как пень.
Заползла, как жук, под ванну и сидит там целый день.
Я бисквиты ей совала, и морковку, и компот.
Не желает… Втянет шейку и закроет черный рот.
Три часа я сторожила, чтобы сунулась под дверь.
Не хочу такой игрушки! Скучный, глупый, гадкий зверь!..
Фокс наш тоже недоволен: удивился, задрожал:
Утюжок на куцых ножках? Ходит-бродит… Вот нахал!
Я взяла ее в кроватку, положила у плеча,—
Неуютно и противно, как кусочек кирпича…
Лишь одним я забавлялась: стала ножкой ей на щит,
А она молчит и терпит… Не вздыхает, не пищит.
Если в среду дядя Вася снова в гости к нам придет,
Не скажу ему ни слова, — все равно он не поймет,
Равнодушно-равнодушно сяду рядом на диван
И тихонько черепаху положу ему в карман.
[...]
«Я сейчас, дядя Саша, — хотите? —
Превращу вас в кота…
Вы рукав своей куртки ловите
Вместо хвоста,
И тихонько урчите,—
Потому что вы кот,
И, зажмурив глазки, лижите
Свой пушистый живот…
Я поставлю вам на пол блюдце
С молоком,—
Надо, дядя, вот так изогнуться
И лакать языком.
А потом я возьму вас в охапку,
Вы завьетесь в клубок, как удав,—
Оботру я усы вам тряпкой,
И вы скажете: „Мяв!“
А кота, настоящего Пышку,
Превращу я — хотите? — в вас.
Пусть, уткнувшись мордою в книжку,
Просидит целый час…
Пусть походит по комнатам вяло,
Ткнется рыльцем в стекло
И, присев к столу, из бокала
Вынет лапкой стило…
Сам себе язык он покажет,
Покачается, как пароход,—
А потом он кляксу размажет,
Папироску в угол швырнет
И, ко мне повернувшись, скажет:
„Не бурчи, бегемот!..“»
Но в ответ на мальчишкины бредни
Проворчал я: «Постой!..
Я и сам колдун не последний,—
Погоди, золотой!
За такое твое поведенье
Наступлю я тебе на мозоль:
Вот сейчас рассержусь — и в мгновенье
Превращу тебя в моль…
Над бокалом завьешься ты мошкой —
Перелет, пируэт,—
Вмиг тебя я прихлопну ладошкой,
И, ау, — тебя нет!
Кот лениво слижет с ладони
Бледно-желтую пыль
И раскинет живот на балконе,
Вскинув хвост, как ковыль…»
Ты надулся: «Какой вы несносный!
Я за это…» Ты топнул и встал:
«Превращу я вас в дым папиросный…»
Но, смеясь, я сказал: «Опоздал!»
[...]
Томясь, я сидел в уголке,
Опрыскан душистым горошком.
Под белою ночью в тоске
Стыл черный канал за окошком.
Диван, и рояль, и бюро
Мне стали так близки в мгновенье,
Как сердце мое и бедро,
Как руки мои и колени.
Особенно стала близка
Владелица комнаты Алла…
Какие глаза и бока,
И голос… как нежное жало!
Она целовала меня,
И я ее тоже — обратно,
Следя за собой, как змея,
Насколько мне было приятно.
Приятно ли также и ей?
Как долго возможно лобзаться?
И в комнате стало белей,
Пока я успел разобраться.
За стенкою сдержанный бас
Ворчал, что его разбудили.
Фитиль начадил и погас.
Минуты безумно спешили…
На узком диване крутом
(Как тело горело и ныло!)
Шептался я с Аллой о том,
Что будет, что есть и что было,
Имеем ли право любить?
Имеем ли общие цели?
Быть может, случайная прыть
Связала нас на две недели.
Потом я чертил в тишине
По милому бюсту орнамент,
А Алла нагнулась ко мне:
«Большой ли у вас темперамент?»
Я вспыхнул и спрятал глаза
В шуршащие мягкие складки,
Согнулся, как в бурю лоза,
И долго дрожал в лихорадке.
«Страсть — темная яма… За мной
Второй вас захватит и третий…
Притом же от страсти шальной
Нередко рождаются дети.
Сумеем ли их воспитать?
Ведь лишних и так миллионы…
Не знаю, какая вы мать,
Быть может, вы вовсе не склонны?.»
Я долго еще тарахтел,
Но Алла молчала устало.
Потом я бессмысленно ел
Пирог и полтавское сало.
Ел шпроты, редиску и кекс
И думал бессильно и злобно,
Пока не шепнул мне рефлекс,
Что дольше сидеть неудобно.
Прощался… В тоске целовал,
И было всё мало и мало.
Но Алла смотрела в канал
Брезгливо, и гордо, и вяло.
Извозчик попался плохой.
Замучил меня разговором.
Слепой, и немой, и глухой,
Блуждал я растерянным взором
По мертвой и новой Неве,
По мертвым и новым строеньям,—
И было темно в голове,
И в сердце росло сожаленье…
«Извозчик, скорее назад!» —
Сказал, но в испуге жестоком
Я слез и пошел наугад
Под белым молчаньем глубоким.
Горели уже облака…
И солнце уже вылезало.
Как тупо влезало в бока
Смертельно щемящее жало!
1910
[...]
Отлив. В каменистой ложбинке
Прудок океанской сапфирной воды.
Подводные веют былинки,
Полощутся космы зеленой густой бороды.
А дно, как игрушка:
Песок, черепашки, коралловый куст-баобаб,
Лилового камня горбушка
И маленький-маленький краб.
Ах, как он взметнулся! Двуногая тень на воде
Пришла и стоит!
Запрятался, бедный, в зеленой густой бороде,
Но лапка наружу торчит…
Не трону! Не бойся. Меня уже нет…
Краб выполз из темной беседки
И бросился жадно к несчастной креветке
Доканчивать свой океанский обед.
[...]
— Слоник-слоник, настоящий слон живой, —
Отчего ты все качаешь головой?
— Оттого что, потому что, потому, —
Все я думаю, дружок, и не пойму…
Не пойму, что человек, такой малыш —
Посадил меня в клетушку, словно мышь…
Ох, как скучно головой весь день качать!
Лучше бревна дали б, что ли, потаскать…
— Слоник-слоник, не качай ты головой!
Дай мне лучше поскорее хобот свой…
Я принес тебе из бархата слона,
Он хоть маленький, но милый. Хочешь? На!
Можешь мыть его, и нянчить, и лизать…
Ты не будешь головой теперь качать?.
[...]
Не ной… Толпа тебя, как сводня,
К успеху жирному толкнет,
И в пасть рассчетливых тенет
Ты залучишь свое «сегодня».
Но знай одно — успех не шутка:
Сейчас же предъявляет счет.
Не заплатил — как проститутка,
Не доночует и уйдет.
1910
[...]
Мать уехала в Париж…
И не надо! Спи, мой чиж.
А-а-а! Молчи, мой сын,
Нет последствий без причин.
Чёрный, гладкий таракан
Важно лезет под диван,
От него жена в Париж
Не сбежит, о нет! шалишь!
С нами скучно. Мать права.
Новый гладок, как Бова,
Новый гладок и богат,
С ним не скучно… Так-то, брат!
А-а-а! Огонь горит,
Добрый снег окно пушит.
Спи, мой кролик, а-а-а!
Все на свете трын-трава…
Жили-были два крота,
Вынь-ка ножку изо рта!
Спи, мой зайчик, спи, мой чиж, —
Мать уехала в Париж.
Чей ты? Мой или его?
Спи, мой мальчик, ничего!
Не смотри в мои глаза…
Жили козлик и коза…
Кот козу увёз в Париж…
Спи, мой котик, спи, мой чиж!
Через… год… вернётся… мать…
Сына нового рожать…
Сладок мед, ужасно сладок!
Ложку всю оближешь вмиг…
Слаще дыни и помадок,
Слаще фиников и фиг!
Есть в саду пчелиный домик —
Ульем все его зовут.
— Кто живет в нем? Сладкий гномик?
— Пчелы, милый, в нем живут.
Там узорчатые соты,
В клетках — мед, пчелиный труд…
Тесно, жарко… Тьма работы:
Липнут лапки, крылья жмут…
Там пчелиная царица
Яйца белые кладет.
Перед ней всегда толпится
Умных нянек хоровод…
В суете неутомимой
Копошатся тут и там:
Накорми ее да вымой,
Сделай кашку червякам.
Перед ульем на дощечке
Вечно стража на часах,
Чтобы шмель через крылечко
Не забрался впопыхах.
А вокруг ковром пушистым
Колыхаются цветы:
Лютик, клевер, тмин сквозистый,
Дождь куриной слепоты…
Пчелы все их облетают —
Те годятся, эти — нет.
Быстро в чашечки ныряют
И с добычей вновь на свет…
Будет день — придет старушка,
Тихо улей обойдет,
Подымит на пчел гнилушкой
И прозрачный мед сберет…
Хватит всем — и нам и пчелам…
Положи на язычок:
Станешь вдруг, как чиж, веселым
И здоровым, как бычок!
[...]
Ты думаешь, верно, дружок,
Что это простой деревенский бычок
С рожками, с ножками,
С набитым травой животом
И с вертлявым хвостом?
Это ошибка:
«Бычок» — это просто веселая рыбка.
Живет она в Черном море
На вольном лазурном просторе…
Днем, выпучив глазки, купается,
Ночью у скал колыхается.
Что он ест? Не знаю.
Помню целую стаю:
Я им с мола бросал
(Даже устал!) —
Халву, крошки бананов,
Изюм, бисквит, тараканов,
Овсянку и саги,
Клочок газетной бумаги,—
Руки мои онемели,—
А они все ели да ели…
Как живется бычкам? Превосходно.
Засыпают, когда им угодно,
Не умываются,
Не раздеваются,
Не учат латинских склонений,
Ни французских спряжений,
Не зубрят притоков Дуная,—
Зачем им вода речная?.
Словно школьник за школьником,
Построят ряды треугольником,
Разинут круглые рты
И плывут, изгибая хвосты,
То вперед, то назад,—
Куда захотят…
Одна лишь беда:
На молу иногда
Сидит сухой, как сморчок,
Старичок.
Рядом в старой корзинке
Червяки и личинки,
Картуз с табаком «Мелкая крошка»
И хлеба немножко…
Навернет старичок на крючок
Полчервяка,
Зевнет, почешет бока
И закинет удочку в море:
Тут-то и горе!
Налетит бычок
На крючок:
Больно, кричать не умеет,
Отцепиться не смеет…
Старичок наловит десяток,
Кликнет знакомых ребяток,
Из-под камня достанет, пыхтя и кряхтя,
Сковородку,
Бросит соли щепотку…
Затрещат-загудят камыши,—
А вокруг малыши,
К огню нагибаясь,
Песню поют, насмехаясь:
«Эх ты, жадина-бычок,—
Напоролся на крючок!
Вот теперь наш старичок
Подрумянит твой бочок…»
[...]
Вся деревня спит в снегу.
Ни гу-гу. Месяц скрылся на ночлег.
Вьется снег.
Ребятишки все на льду,
На пруду. Дружно саночки визжат —
Едем в ряд!
Кто — в запряжке, кто — седок.
Ветер в бок. Растянулся наш обоз
До берез.
Вдруг кричит передовой:
«Черти, стой!» Стали санки, хохот смолк.
«Братцы, волк!..»
Ух, как брызнули назад!
Словно град. Врассыпную все с пруда —
Кто куда.
Где же волк? Да это пес —
Наш Барбос! Хохот, грохот, смех и толк:
«Ай да волк!»
[...]
Все в штанах, скроённых одинаково,
При усах, в пальто и в котелках.
Я похож на улице на всякого
И совсем теряюсь на углах...
Как бы мне не обменяться личностью:
Он войдёт в меня, а я в него, -
Я охвачен полной безразличностью
И боюсь решительно всего...
Проклинаю культуру! Срываю подтяжки!
Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!!
Я завидую каждой отдельной букашке,
Я живу, как последний дурак...
В лес! К озёрам и девственным елям!
Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам.
Надоело ходить по шаблонным панелям
И смотреть на подкрашенных дам!
Принесёт мне ворона швейцарского сыра,
У заблудшей козы надою молока.
Если к вечеру станет прохладно и сыро,
Обложу себе мохом бока.
Там не будет газетных статей и отчётов.
Можно лечь под сосной и немножко повыть.
Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов,
Или землю от скуки порыть...
А настанет зима — упираться не стану:
Буду голоден, сир, малокровен и гол -
И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану:
У него даровая квартира и стол.
И скажу: «Лейтенант! Я — российский писатель,
Я без паспорта в лес из столицы ушёл,
Я устал, как собака, и — веришь, приятель -
Как семьсот аллигаторов зол!
Люди в городе гибнут, как жалкие слизни,
Я хотел свою старую шкуру спасти.
Лейтенант! Я бежал от бессмысленной жизни
И к тебе захожу по пути...»
Мудрый Глан ничего мне на это не скажет,
Принесёт мне дичины, вина, творогу...
Только пусть меня Глан основательно свяжет,
А иначе — я в город сбегу.
[...]
У походной кухни лентой —
Разбитная солдатня.
Отогнув подол брезента,
Кашевар поит коня…
В крышке гречневая каша,
В котелке дымятся щи.
Небо — синенькая чаша,
Над лозой гудят хрущи.
Сдунешь к краю лист лавровый,
Круглый перец сплюнешь вбок,
Откроишь ломоть здоровый,
Ешь и смотришь на восток.
Спать? Не клонит… Лучше к речке —
Гимнастерку простирать.
Солнце пышет, как из печки.
За прудом темнеет гать.
Желтых тел густая каша,
Копошась, гудит в воде…
Ротный шут, ефрейтор Яша,
Рака прячет в бороде.
А у рощицы тенистой
Сел четвертый взвод в кружок.
Русской песней голосистой
Захлебнулся бережок.
Солнце выше, песня лише:
«Таракан мой, таракан!»
А басы ворчат все тише:
«Заполз Дуне в сарафан...»
Между 1914 и 1917
[...]
За чаем болтали в салоне
Они о любви по душе:
Мужья в эстетическом тоне,
А дамы с нежным туше.
«Да будет любовь платонична!» —
Изрёк скелет в орденах,
Супруга его иронично
Вздохнула с усмешкою: «Ах!»
Рёк пастор протяжно и властно:
«Любовная страсть, господа,
Вредна для здоровья ужасно!»
Девица шепнула: «Да?»
Графиня роняет уныло:
«Любовь — кипящий вулкан...»
Затем предлагает мило
Барону бисквит и стакан.
Голубка, там было местечко —
Я был бы твоим vis-a-vis, —
Какое б ты всем им словечко
Сказала о нашей любви!
[...]
Из-за забора вылезла луна
И нагло села на крутую крышу.
С надеждой, верой и любовью слышу.
Как запирают ставни у окна.
Луна!
О, томный шорох темных тополей,
И спелых груш наивно-детский запах!
Любовь сжимает сердце в цепких лапах,
И яблони смеются вдоль аллей.
Смелей!
Ты там, как мышь, притихла в тишине?
Не взвизгивает дверь пустынного балкона,
Белея и шумя волнами балахона,
Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне,
В огне…
Да, дверь поет. Дождался, наконец.
А впрочем хрип, и кашель, и сморканье,
И толстых ног чужие очертанья-
Все говорит, что это твой отец.
Конец.
О, носорог! он смотрит на луну,
Скребет бока, живот и поясницу
И придавив до плача половицу,
Икотой нарушает тишину.
Ну-ну…
Потом в туфлях спустился в сонный сад,
В аллеях яблоки опавшие сбирает,
Их с чавканьем и хрустом пожирает
И в тьму впирает близорукий взгляд.
Назад!
К стволу с отчаяньем и гневом я приник.
Застыл, молчу, а в сердце кастаньеты…
Ты спишь, любимая? конечно, нет ответа,
И не уходит медленный старик-
Привык!
Мечтает… гад! садится на скамью…
Вокруг забор, а на заборе пики.
Ужель застряну и в бессильном крике
Свою любовь и злобу изолью?!
Плюю…
Луна струит серебряную пыль.
Светло прости!.. в тоске пе-ре-ле-за-ю,
Твои глаза заочно ло-бы-за-ю
И с тррреском рву штанину о костыль.
Рахиль!
Как мамонт бешеный, влачился я, хромой.
На улицах луна и кружево каштанов…
Будь проклята любовь вблизи отцов тиранов!
Кто утолит сегодня голод мой?
Домой!..
[...]