Длинные стихи

В. Я. Брюсову

I

Сомненье, как луна, взошло опять,
и помысл злой
стоит, как тать,—
осенней мглой.

Над тополем, и в небе, и в воде
горит кровавый рог.
О, где Ты, где,
великий Бог!..

Откройся нам, священное дитя…
О, долго ль ждать,
шутить, грустя,
и умирать?

Над тополем погас кровавый рог.
В тумане Назарет.
Великий Бог!..
Ответа нет.

II

Восседает меж белых камней
на лугу с лучезарностью кроткой
незнакомец с лазурью очей,
с золотою бородкой.

Мглой задернут восток…
Дальний крик пролетающих галок.
И плетет себе белый венок
из душистых фиалок.

На лице его тени легли.
Он поет — его голос так звонок.
Поклонился ему до земли.
Стал он гладить меня, как ребенок.

Горбуны из пещеры пришли,
повинуясь закону.
Горбуны поднесли
золотую корону.

«Засиял ты, как встарь…
Мое сердце тебя не забудет.
В твоем взоре, о царь,
все что было, что есть и что будет.

И береза, вершиной скользя
в глубь тумана, ликует…
Кто-то, Вечный, тебя
зацелует!»

Но в туман удаляться он стал.
К людям шел разгонять сон их жалкий.
И сказал,
прижимая, как скипетр, фиалки:

«Побеждаеши сим!»
Развевалась его багряница.
Закружилась над ним,
глухо каркая, черная птица.

III

Он — букет белых роз.
Чаша он мировинного зелья.
Он, как новый Христос,
просиявший учитель веселья.

И любя, и грустя,
всех дарит лучезарностью кроткой.
Вот стоит, как дитя,
с золотисто-янтарной бородкой.

«О, народы мои,
приходите, идите ко мне.
Песнь о новой любви
я расслышал так ясно во сне.

Приходите ко мне.
Мы воздвигнем наш храм.
Я грядущей весне
свое жаркое сердце отдам.

Приношу в этот час,
как вечернюю жертву, себя…
Я погибну за вас,
беззаветно смеясь и любя…

Ах, лазурью очей
я омою вас всех.
Белизною моей
успокою ваш огненный грех»…

IV

И он на троне золотом,
весь просиявший, восседая,
волшебно-пламенным вином
нас всех безумно опьяняя,

ускорил ужас роковой.
И хаос встал, давно забытый.
И голос бури мировой
для всех раздался вдруг, сердитый.

И на щеках заледенел
вдруг поцелуй желанных губок.
И с тяжким звоном полетел
его вина червонный кубок.

И тени грозные легли
от стран далекого востока.
Мы все увидели вдали
седобородого пророка.

Пророк с волненьем грозовым
сказал: «Антихрист объявился»…
И хаос бредом роковым
вкруг нас опять зашевелился.

И с трона грустный царь сошел,
в тот час повитый тучей злою.
Корону сняв, во тьму пошел
от нас с опущенной главою.

V

Ах, запахнувшись в цветные тоги,
восторг пьянящий из кубка пили.
Мы восхищались, и жизнь, как боги,
познаньем новым озолотили.

Венки засохли и тоги сняты,
дрожащий светоч едва светится.
Бежим куда-то, тоской объяты,
и мрак окрестный бедой грозится.

И кто-то плачет, охвачен дрожью,
охвачен страхом слепым: «Ужели
все оказалось безумством, ложью,
что нас манило к высокой цели?»

Приют роскошный — волшебств обитель,
где восхищались мы знаньем новым,—
спалил нежданно разящий мститель
в час полуночи мечом багровым.

И вот бежим мы, бежим, как тати,
во тьме кромешной, куда — не знаем,
тихонько ропщем, перечисляем
недостающих отсталых братии.

VI

О, мой царь!
Ты запутан и жалок.
Ты, как встарь,
притаился средь белых фиалок.

На закате блеск вечной свечи,
красный отсвет страданий —
золотистой парчи
пламезарные ткани.

Ты взываешь, грустя,
как болотная птица…
О, дитя,
вся в лохмотьях твоя багряница.

Затуманены сном
наплывающей ночи
на лице снеговом
голубые безумные очи.

О, мой царь,
о, бесцарственно-жалкий,
ты, как встарь,
на лугу собираешь фиалки.

Ни веселья, ни сладких мечтаний
Ты в судьбе не видала своей:
Твоя жизнь была цепью страданий
И тяжелых, томительных дней.
Видно, господу было так нужно:
Тебе крест он тяжелый судил,
Этот крест мы несли с тобой дружно,
Он обоих нас жал и давил.
Помню я, как в минуту разлуки
Ты рыдала, родная моя,
Как, дрожа, твои бледные руки
Горячо обнимали меня;
Всю любовь, все мечты, все желанья —
Всё в слова перелить я хотел,
Но последнее слово страданья,-
Оно замерло в миг расставанья,
Я его досказать не успел!

Это слово сказала могила:
Не состарившись, ты умерла,
Оттого — что ты слишком любила,
Оттого — что ты жить не могла!
Ты спокойна в могиле безгласной,
Но один я в борьбе изнемог…
Он тяжел, этот крест ежечасный,
Он на грудь мне всей тяжестью лег!
И пока моя кровь не остынет,
Пока тлеет в груди моей жар,
Он меня до конца не покинет,
Как твой лучший и символ, и дар!

24 мая 1859

Давно, за суетой бессрочной,
К тебе я, милый, не писал
И в тихий край земли полночной
Докучных строк не посылал;
Давно на лире я для друга
В часы свободы и досуга
Сердечных чувств не изливал.
Теперь, освободясь душою
От беспрерывных бурь мирских
И от забот и дел моих,
Хочу порадовать игрою
Тебя, о милый друг! И ты,
Взамену хладной пустоты,
С улыбкой, дружеству пристойной,
Глас лиры тихой и нестройной
Прочтешь и скажешь про себя:
«Его трудов — виновник я!»
Так точно, друг, мечты младые,
И незавидливый фиал,
И чувств волненье ты впервые
Во мне, как ангел, разгадал,
Ты, помнишь, раз сказал: «Рассей
С души туман непросвященья
И на крылах воображенья
Лети к Парнасу поскорей!»
Совету милого послушный,
Я дух изящностью питал;
Потом, с подругою воздушной
Нашедши лиру, петь начал;
Потом в час лени молчаливой
Я рано полюбил покой,
Приют избушки некрасивой
И разноцветный садик мой,
Где я свободой упиваюсь
Иль славой гибельной горю,
Где долго в думы погружаюсь
И, друг, тебя благодарю
За те нельстивые советы,
Какими хвалятся поэты.

5 декабря 1829

Я — царь страны несуществующей,
Страны, где имени мне нет…
Душой, созвездия колдующей,
Витаю я среди планет.

Я, интуит с душой мимозовой,
Постиг бессмертия процесс.
В моей стране есть терем грезовый
Для намагниченных принцесс.

В моем междупланетном тереме
Звучат мелодии Тома.
Принцессы в гений мой поверили,
Забыв земные терема.

Их много, дев нерассуждающих,
В экстазе сбросивших плащи,
Так упоительно страдающих
И переливных, как лучи.

Им подсказал инстинкт их звончатый
Избрать мой грезовый гарем.
Они вошли душой бутончатой,
Вошли — как Ромул и как Рем.

И распустилось царство новое,
Страна беэразумных чудес…
И, восхищен своей основою,
Дышу я душами принцесс!..

1910

У чужих людей
Горек белый хлеб,
Брага хмельная —
Неразборчива!

Речи вольные —
Все как связаны;
Чувства жаркие
Мрут без отзыва…

Из души ль порой
Радость вырвется —
Злой насмешкою
Вмиг отравится.

И бел-ясен день
Затуманится;
Грустью черною
Мир оденется.

И сидишь, глядишь,
Улыбаючись;
А в душе клянешь
Долю горькую!

1 апреля 1841

Настроений мимолётных
Волны зыбкие бегут
И стремлений безотчётных
Пену мутную несут.
Сменой их нетерпеливой
Как душа утомлена!
Как тревогою ревнивой
О промчавшемся полна!
Лаской, негой, песней звучной,
О, волшебница любовь!
Задержи полёт докучный
Исчезающих часов.
Оборви рукою нежной
Ту связующую нить,
Что из сердца в мир безбрежный
Я, безумец, вздумал свить!
Отгони своим дыханьем
Звуки жизни, жизни сны,
И повей очарованьем
Расцветающей весны.
Очаруй мой дух унылый,
Утомлённый и больной,
Грёзой девственной и милой,
Небледнеющей мечтой.

Снова ночь и небо, и надменно
Красный Марс блистает надо мной.
Раб земли, окованный и пленный,
Что томиться грезой неземной?

Не свершиться детским упованьям!
Не увидишь, умиленный, ты
Новый луч над вечным мирозданьем:
Наш корабль в просторах пустоты!

Не свершишь ты первого полета,
Не прочтешь и на столбцах газет,
Что безвестный, ныне славный, кто-то,
Как Колумб, увидел новый свет.

Что ж, покорствуй! Но душа не хочет
Расставаться с потаенным сном
И, рыдая, радостно пророчит
О великом имени земном.

О, ужель, как дикий краснокожий,
Удивится пришлецам Земля?
И придет крестить любимец божий
Наши воды, горы и поля?

Нет! но мы, своим владея светом,
Мы, кто стяг на полюс донесли,
Мы должны нести другим планетам
Благовестье маленькой Земли.

1914, Зегевольд

Самоваров:
Что пьешь лениво? Ну-ка, ну-ка,
Давай-ка хватим по второй…
Кофейкин:
Изволь, потешить надо друга;
Ну, будь здоров, любезный мой.
Самоваров:
И ты. Закусывай селедкой.
Или вот семгой, — выбирай.
Огурчики приятны с водкой…
Кофейкин:
Да ты меня не угощай,
Я, братец, сам найти сумею,
Что выбрать: выбор ведь не мал,
А коли в случье охмелею,
Скажу, что ты наугощал.
Самоваров:
Ну, ладно там, не философствуй,
Знай пей; и больше никаких…
Уж коли вдов, так ты и вдовствуй —
Пей больше с горьких дум своих.
Кофейкин:
И, братец, горя-то немало
И впрямь приходится мне пить.
Здоровье только б позволяло, —
Сумею грусть свою залить.
Самоваров:
Чего здоровье, ты ли болен?
Здоров, как бык, силища — во!
За это должен быть доволен.
Кофейкин:
Не видишь сердца моего
И говоришь ты, эдак, сдуру,
Что только в голову придет.
Имею крепкую натуру,
Да сердцем, сердцем я не тот.
Самоваров:
Ну, съехал дурень на амура.
Кофейкин:
Как умерла моя хозяйка,
Оставив пятерых птенцов,
Узнал я горя… Ты узнай-ка,
Ты испытай, что значит «вдов».
Самоваров:
Э, надоел мне. Только скуку
На всех умеешь нагонять.
Давай-ка лучше хватим, ну-ка,
Не заставляй же угощать.
Эх, вспомню я порой, Петруша,
Как жизнь мы нашу провели,
Как отводили наши души,
Как много денег мы прожгли.
И жалко мне, да вспомнить сладко:
Вот это жизнь так жизнь была!
С тобою жили мы вприсядку,
Глядишь — и старость подошла.
Вспомянь, как пили мы у Лиды
«Клико», да разные «Помри».
Да што там, видывали виды
И пожил всласть, черт побери.
А как француженок купали
В шампанском, помнишь?
Ха, ха, ха!
Мы в ванны дюжины вливали
И пили, пили вороха.
Однажды, помню, мы на тройке
Компаньей теплой, удалой,
Катили с дружеской попойки,
«Вдрызг нализавшися», домой.
Катим. Навстречу мужичонка
С дровами едет напрямик.
«Эй, отверни свою клячонку!» —
Кричит напившийся ямщик.
А он, каналья, в ус не дует,
Кричим, как будто не ему.
«Не знаешь, што ль, где рак зимует?
Покажем мы тебе зиму».
Захохотали мы тут звонко,
Ямщик по тройке выгнул кнут,
И вот с дровами мужичонка
Перевернулся, старый шут…

Был тихий час. У ног шумел прибой.
Ты улыбнулась, молвив на прощанье:
«Мы встретимся… До нового свиданья...»
То был обман. И знали мы с тобой,

что навсегда в тот вечер мы прощались.
Пунцовым пламенем зарделись небеса.
На корабле надулись паруса.
Над морем крики чаек раздавались.

Я вдаль смотрел, щемящей грусти полн.
Мелькал корабль, с зарею уплывавший
средь нежных, изумрудно-пенных волн,
как лебедь белый, крылья распластавший.

И вот его в безбрежность унесло.
На фоне неба бледно-золотистом
вдруг облако туманное взошло
и запылало ярким аметистом.

1901 или 1902, Москва

Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Но ты свершил свой подвиг, мой отец,
Постигнут ты желанною кончиной;
Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!
Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный творцом?
Однако ж тщетны были их желанья:
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!
Не мне судить, виновен ты иль нет;
Ты светом осужден. Но что такое свет?
Толпа людей, то злых, то благосклонных,
Собрание похвал незаслуженных
И стольких же насмешливых клевет.
Далеко от него, дух ада или рая,
Ты о земле забыл, как был забыт землей;
Ты счастливей меня, перед тобой
Как море жизни — вечность роковая
Неизмеримою открылась глубиной.
Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне
О днях, потерянных в тревоге и слезах?
О сумрачных, но вместе милых днях,
Когда в душе искал ты, как в пустыне,
Остатки прежних чувств и прежние мечты?
Ужель теперь совсем меня не любишь ты?
О, если так, то небо не сравняю
Я с этою землей, где жизнь влачу мою;
Пускай на ней блаженства я не знаю,
По крайней мере, я люблю!

1831

О, царица моя! Кто же ты? Где же ты?
По каким заповедным иль торным путям
Пробираться к тебе? Обманули мечты,
Обманули труды, а уму не поверю я сам.
Молодая вдова о почившем не может, не хочет скорбеть.
Преждевременно дева всё знает, — и счастье её не манит.
Содрогаясь от холода, клянчит старуха и прячет истёртую медь.
Замирающий город туманом и мглою повит.
Умирая, томятся в гирляндах живые цветы.
Побледневший колодник сбежавший прилёг, отдыхая, в лесу у ручья.
Кто же ты,
Чаровница моя?
О любви вдохновенно поёт на подмостках поблекший певец.
Величаво идёт в равнодушной толпе молодая жена.
Что-то в воду упало, — бегут роковые обломки колец.
Одинокая, спешная ночь и трудна, и больна.
Сколько странных видений и странных, недужных тревог!
Кто же ты, где же ты, чаровница моя?
Недоступен ли твой светозарный чертог?
Или встречу тебя, о, царица моя?

1

«Поздно уж, милая, поздно… усни:
это обман…
Может быть, выпадут лучшие дни.

Мы не увидим их… Поздно… усни…
Это — обман».

Ветер холодный призывно шумит,
холодно нам…
Кто-то, огромный, в тумане бежит…

Тихо смеется. Рукою манит.
Кто это там?

Сел за рекою. Седой бородой
нам закивал
и запахнулся в туман голубой.

Ах, это, верно, был призрак ночной…
Вот он пропал.

Сонные волны бегут на реке.
Месяц встает.
Ветер холодный шумит в тростнике.

Кто-то, бездомный, поет вдалеке,
сонный поет.

«Всё это бредни… Мы в поле одни.
Влажный туман
нас, как младенцев, укроет в тени…

Поздно уж, милая, поздно. Усни.
Это — обман...»

Март 1901, Москва

2

_Сергею Михайловичу Соловьеву

Бедные дети устали:
сладко заснули.
Сонные тополи в дали
горько вздохнули,

мучимы вечным обманом,
скучным и бедным…
Ветер занес их туманом
мертвенно-бледным.

Там великан одинокий,
низко согнувшись,
шествовал к цели далекой,
в плащ запахнувшись.

Как он, блуждая, смеялся
в эти минуты…
Как его плащ развевался,
ветром надутый.

Тополи горько вздохнули.
Абрис могучий,
вдруг набежав, затянули
бледные тучи.

3

Средь туманного дня,
созерцая минувшие грезы,
близ лесного ручья
великан отдыхал у березы.

Над печальной страной
протянулись ненастные тучи.
Бесприютной главой
он прижался к березе плакучей.

Горевал исполин.
На челе были складки кручины.
Он кричал, что один,
что он стар, что немые годины
надоели ему…

Лишь заслышат громовые речи,—
точно встретив чуму,
все бегут и дрожат после встречи.

Он — почтенный старик,
а еще не видал теплой ласки.
Ах, он только велик…
Ах, он видит туманные сказки.

Облака разнесли
этот жалобный крик великана.
Говорили вдали:
«Это ветер шумит средь тумана».

Проходили века.
Разражались ненастные грозы
На щеках старика
заблистали алмазные слезы.

4

Потянуло грозой.
Горизонт затянулся.
И над знойной страной
его плащ растянулся.

Полетели, клубясь,
грозно вздутые скалы.
Замелькал нам, искрясь,
из-за тучи платок его алый.

Вот плеснул из ведра,
грозно ухнув на нас для потехи:
«Затопить вас пора…
А ужо всем влетит на орехи!»

Вот нога его грузным столбом
где-то близко от нас опустилась,
и потом
вновь лазурь просветилась.

«До свиданья! — кричал,—
мы увидимся летними днями...»
В глубину побежал,
нам махнув своей шляпой с полями.

5

В час зари на небосклоне,
скрывши лик хитоном белым,
он стоит в своей короне
замком грозно-онемелым.

Солнце сядет. Всё притихнет.
Он пойдет на нас сердито.
Ветром дунет, гневом вспыхнет,
сетью проволок повитый

изумрудно-золотистых,
фиолетово-пурпурных.
И верхи дубов ветвистых
зашумят в движеньях бурных.

Не успев нас сжечь огнями,
оглушить громовым ревом,
разорвется облаками
в небе темнобирюзовом.

1902

Все были сказаны давно
Заветы сладостной свободы, —
И прежде претворялись воды
В животворящее вино.
Припомни брак еврейский в Кане,
И чудо первое Христа, —
И омочи свои уста
Водою, налитой в стакане.
И если верный ученик
В тебе воскреснет, — ток прозрачный
Рассеет сон неволи мрачной,
Ты станешь светел и велик.
Что было светлою водою,
То сердцем в кровь претворено.
Какое крепкое вино!
Какою бьёт оно струёю!

Год написания: 1899-1906

В городах из сумрака и черни,
Где цветут безумные огни;
В городах, где мечутся, беснуясь,
С пеньем, с криками, с проклятьями, кипя,
Как в котле,-трагические толпы;
В городах, внезапно потрясенных
Мятежом иль паникой, — во мне,
Вдруг прорвавшись, блещет и ликует
Утысячеренная душа.
Лихорадка с зыбкими руками,
Лихорадка в буйный свой поток меня
Увлекает и несет, как камень, по дорогам.
Разум меркнет,
Сердце рвется к славе или преступленью,
И на дикий зов единокупной силы
Я бегу из самого себя.

Ярость ли, безумие, любовь ли -.
Всё пронзает молнией сердца;
Всё известно прежде, чем сознанье
Верной цели в мозг впилось, как гвоздь.

Факелами потрясают руки,
Рокот волн на папертях церквей,
Стены, башни, вывески, вокзалы —
Пляшет всё в безумье вечеров.
Простирают мачты золотые светы
И отчаянные огни,
Циферблаты отливают кровью;
И когда трибун на перекрестке
Говорит, то ловишь не слова —
Только жест, которым исступленно
Он клеймит венчанное чело
Императора и рушит алтари.
Ночь кипит и плещет грозным шумом,
Электричеством напитан воздух,
Все сердца готовы отдаться,
Душа сжимается безмерною тревогой, разрешаясь
Криками… и чувствуешь, что каждое мгновенье
Может вспыхнуть иль раздавить рождающийся
мир.

Народ — тот, кому судьба судила
Руки, владеющие молнией и громом,
И власть открыть средь стольких смутных светов
Ту новую звезду, которая пребудет
Магнитом новой всемирной жизни,
Чувствуешь ты, как прекрасно и полно
Сердце мое
В этот час,
В сердце мира поющий и бьющий?

Что нам до ветхих мудростей, до солнц
Закатных отпылавших истин?
Вот час, кипящий юностью и кровью,
Вот ярый хмель столь крепкого вина,
Что всякая в нем гаснет горечь,
Надежда широкая смещает равновесья,
Что утомили души:
Природа ваяет новый лик
Бессмертья своего;
Всё движется, — и сами горизонты идут на нас.
Мосты, аркады, башни
Потрясены до самых оснований.
Внезапные порывы множеств
Взрывают города,
Настало время крушений и свершений,
И жестов молнийных, и золотых чудес
На высотах Фаворов осиянных.

Как волна, потерянная в реках,
Как крыло, исчезшее в пространство,
Утони, душа моя, в толпе,
Бьющей город торжествующею яростью
и гневом.
Посмотри, как каждое безумье,
Каждый ужас, каждый клич калятся,
Расправляются и прыщут в небо;
Собери в единый узел миллионы
Напряженных мускулов и нервов;
Намагниться всеми токами,
Отдайся
Всем внезапным превращеньям
Человека и вещей,
Чтоб ощутить внезапно, как прозренье,
Грозный и жестокий закон, что правит ими, —
Написанным в тебе.

Жизнь согласи с судьбою, что толпа,
Сама того не зная, возглашает
Этой ночью, озаренной томленьем духа.
Она одна глубинным чувством знает
И долг, и право завтрашнего дня.
Весь мир и тысячи неведомых причин
Поддерживают каждый ее порыв
К трагическим и красным горизонтам,
Творимым ею.
Грядущее! Я слышу, как оно
Рвет землю и ломает своды в этих
Городах из золота и черни, где пожары
Рыщут, как лев с пылающею гривой.
Единая минута, в которой потрясены века,
Узлы, которые победы развязывают в битвах.
Великий час, когда обличья мира меняются,
Когда всё то, что было святым и правым, —
Кажется неверным,
Когда взлетаешь вдруг к вершинам новой веры,
Когда толпа — носительница гнева, —
Сочтя и перечтя века своих обид,
На глыбе силы воздвигает право.
О, в городах, внезапно потрясенных
Кровавым празднеством и ужасом ночным,
Чтоб вознести и возвеликолепить себя,
Душа моя, замкнись![1]

Июнь 1917

Я иду долиной. На затылке кепи,
В лайковой перчатке смуглая рука.
Далеко сияют розовые степи,
Широко синеет тихая река.

Я — беспечный парень. Ничего не надо.
Только б слушать песни — сердцем подпевать,
Только бы струилась легкая прохлада,
Только б не сгибалась молодая стать.

Выйду за дорогу, выйду под откосы,-
Сколько там нарядных мужиков и баб!
Что-то шепчут грабли, что-то свищут косы.
«Эй, поэт, послушай, слаб ты иль не слаб?

На земле милее. Полно плавать в небо.
Как ты любишь долы, так бы труд любил.
Ты ли деревенским, ты ль крестьянским не был?
Размахнись косою, покажи свой пыл».

Ах, перо не грабли, ах, коса не ручка —
Но косой выводят строчки хоть куда.
Под весенним солнцем, под весенней тучкой
Их читают люди всякие года.

К черту я снимаю свой костюм английский.
Что же, дайте косу, я вам покажу —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?

Нипочем мне ямы, нипочем мне кочки.
Хорошо косою в утренний туман
Выводить по долам травяные строчки,
Чтобы их читали лошадь и баран.

В этих строчках — песня, в этих строчках — слово.
Потому и рад я в думах ни о ком,
Что читать их может каждая корова,
Отдавая плату теплым молоком.

1925

За кустами шорох слышен.
Вышел на берег сеньор.
Губы Лизы краше вишен,
Дня светлее Лизин взор.
Поклонилась Лиза низко,
И, потупившись, молчит,
А сеньор подходит близко
И пастушке говорит:
— Вижу я, стоит здесь лодка.
Ты умеешь ли гребсти?
Можешь в лодочке, красотка,
Ты меня перевезти?
— С позволенья вашей чести,
Я гребсти обучена. —
И в ладью садятся вместе,
Он к рулю, к веслу она.
— Хорошо, скажу без лести.
Как зовут тебя, мой свет?
— С позволенья вашей чести,
Имя мне — Елизабет. —
— Имя славное, без лести.
Кем же взято сердце в плен? —
— С позволенья вашей чести,
Милый мой — пастух Колен. —
— Где же он? Ушёл к невесте?
Знать, ему ты не нужна. —
— Спозволенья вашей чести,
Я — Коленова жена. —
Стукнул он о дно ботфортом,
Слышно звякание шпор.
Наклонившися над бортом,
Призадумался сеньор.
— С позволенья вашей чести,
Я осмелюся спросить,
Мы причалим в этом месте,
Или дальше надо плыть? —
— Погулять с тобой приятно,
Но уж вижу — ты верна,
Так вези ж меня обратно,
Ты, Коленова жена. —
И, прощаяся, лобзает
Лизу прямо в губы он,
И, смеяся, опускает
За ея корсаж дублон.
26 апреля 1921

Год написания: 1921

_Посвящается С. А. и Е. К. 3[ыби]ным

Два голоса, прелестью тихой полны,
Носились над шумом салонным,
И две уж давно не звучавших струны
Им вторили в сердце смущенном.

И матери голос раздумьем звучал
Про счастье, давно прожитое,
Про жизненный путь между мелей и скал,
Про тихую радость покоя.

И дочери голос надеждой звучал
Про силу людского участья,
Про блеск оживленных, сияющих зал,
Про жажду безвестного счастья.

Казалось, что, в небе лазурном горя,
С прекрасной вечерней зарею
Сливается пышная утра заря,—
И блещут одной красотою.

1870-е годы

НЕОКОНЧЕННАЯ ПОЭМА

1

Дымясь, качалися кадила,
Хвалебный раздавался хор,
Алтарь сиял, органа сила
Священнопению вторила
И громом полнила собор.
И под его старинной сенью
На волны набожной толпы
От окон радужною тенью
Косые падали столпы;
А дале мрак ходил по храму,
Лишь чрез открытые врата,
Как сквозь узорчатую раму,
Синела неба красота,
Виднелся берег отдаленный,
И зелень лавров и олив,
И, белой пеной окаймленный,
Лениво плещущий залив.
И вот, когда замолкли хоры,
И с тихим трепетом в сердцах,
Склонив главы, потупя взоры,
Благоговейно пали в прах
Ряды молящихся густые,
И, прославляя бога сил,
Среди великой литургии
Епископ чашу возносил,-
Раздался шум. Невнятный ропот
Пронесся от открытых врат,
В испуге вдруг за рядом ряд,
Теснясь, отхлынул,- конский топот,-
Смятенье,- давка,- женский крик,-
И на коне во храм проник
Безумный всадник. Вся обитель,
Волнуясь, в клик слилась один:
«Кто он, святыни оскорбитель?
Какого края гражданин?
Египта ль он, Марокка ль житель
Или Гранады гордый сын,
Перед которою тряслися
Уж наши веси столько крат,
Иль не от хищного ль Туниса
К брегам причаливший пират?»

Но не языческого края
На нем одежда боевая:
Ни шлема с пестрою чалмой,
Ни брони с притчами Корана,
Ни сабли нет на нем кривой,
Ни золотого ятагана.
Изгибы белого пера
Над шапкой зыблются шелковой,
Прямая шпага у бедра,
На груди вышиты оковы,
И, сброшена с его плеча,
В широких складках величаво
Падет на сбрую епанча
С крестом зубчатым Калатравы.

Меж тем как, пеня удила,
Сердитый конь по звонким плитам
Нетерпеливым бьет копытом,
Он сам, не трогаясь с седла,
Толпе не внемля разъяренной
И как виденьем поражен,
Вперяет взор свой восхищенный
В толпу испуганную жен.
Кто ж он? И чьей красою чудной
Поступок вызван безрассудный?
Кто из красавиц этих всех
Его вовлек во смертный грех?
Их собралось сюда немало,
И юных женщин и девиц,
И не скрывают покрывала
Во храме божием их лиц;
И после первого смущенья
Участья шепот и прощенья
Меж них как искра пробежал,
Пошли догадка за догадкой,
И смех послышался украдкой
Из-за нарядных опахал.
Но, мыслью полная иною,
Одна, в сознанье красоты,
Спешила тканью кружевною
Покрыть виновные черты.

2

«Я сознаюсь в любви мятежной,
В тревоге чувств, в безумье дел —
Тому безумье неизбежно,
Кто раз, сеньора, вас узрел!
Пусть мой поступок без примера,
Пусть проклят буду я от всех —
Есть воле грань, есть силам мера;
Господь простит мой тяжкий грех,
Простит порыв мой дерзновенный,
Когда я, страстию горя,
Твой лик узнав благословенный,
Забыл святыню алтаря!
Но если нет уж мне прощенья,
Я не раскаиваюсь — знай,-
Я отрекаюсь от спасенья,
Моя любовь мне будет рай!
Я все попру, я все разрушу,
За миг блаженства отдаю
Мою измученную душу
И место в будущем раю!..
Сеньора, здесь я жду ответа,
Решите словом мой удел,
На край меня пошлите света,
Задайте ряд опасных дел,-
Я жду лишь знака, жду лишь взора,
Спешите участь мне изречь,-
У ваших ног лежат, сеньора,
Мой ум, и жизнь, и честь, и меч!»

Замолк. В невольном видит страхе
Она лежащего во прахе;
Ему ответить силы нет —
Какой безумцу дать ответ?
Не так он, как другие, любит,
Прямой отказ его погубит,
И чтоб снести его он мог,
Нужны пощада и предлог.
И вот она на вызов страстный,
Склонив приветливо свой взор,
С улыбкой тихой и прекрасной:
«Вставайте,- говорит,- сеньор!
Я вижу, вами овладела
Любовь без меры и предела,
Любить, как вы, никто б не мог,
Но краток жизни нашей срок;
Я вашу страсть делить готова,
Но этот пыл для мира новый
Мы заключить бы не могли
В условья бренные земли;
Чтоб огнь вместить неугасимый,
Бессмертны сделаться должны мы.
Оно возможно; жизни нить
Лишь стоит чарами продлить.
Я как-то слышала случайно,
Что достают для этой тайны
Какой-то корень, или злак,
Не знаю где, не знаю как,
Но вам по сердцу подвиг трудный —
Достаньте ж этот корень чудный,
Ко мне вернитесь — и тогда
Я ваша буду навсегда!»
И вспрянул он, блестя очами:
«Клянуся небом и землей
Исполнить заданное вами
Какою б ни было ценой!
И ведать отдыха не буду,
И всем страданьям обрекусь,
Но жизни тайну я добуду
И к вам с бессмертием вернусь!»

3

От берегов благоуханных,
Где спят лавровые леса,
Уходит в даль зыбей туманных
Корабль, надувши паруса.
На нем изгнанник молчаливый
Вдали желанный ловит сон,
И взор его нетерпеливый
В пространство синее вперен.
«Вы, моря шумного пучины,
Ты, неба вечного простор,
И ты, светил блестящий хор,
И вы, родной земли вершины,
Поля, и пестрые цветы,
И с гор струящиеся воды,
Отдельно взятые черты
Всецельно дышащей природы!
Какая вас связала нить
Одну другой светлей и краше?
Каким законом объяснить
Родство таинственное наше?
Ты, всесторонность бытия,
Неисчерпаемость явленья,
В тебе повсюду вижу я
Того же света преломленья.
Внутри души его собрать,
Его лучей блудящий пламень
В единый скоп всесильно сжать —
Вот Соломонова печать,
Вот Трисмегиста дивный камень!
Тот всеобъемлющий закон,
Kоторым все живет от века,
Он в нас самих — он заключен
Незримо в сердце человека!
Его любовь, и гнев, и страх,
Его стремленья и желанья,
Все, что кипит в его делах,
Чем он живит и движет прах,-
Есть та же сила мирозданья!
Не в пыльной келье мудреца
Я смысл ее найду глубокий —
В живые погрузить сердца
Я должен мысленное око!
Среди борьбы, среди войны,
Средь треволнения событий,
Отдельных жизней сплетены
Всечасно рвущиеся нити,
И кто бессмертье хочет пить
Из мимолетного фиала,
Тот микрокосма изучить
Спеши кипящие начала!
Есть край заветный и святой,
Где дважды жизненная сила
Себя двояко проявила
Недостижимой высотой:
Один, в полях Кампаньи дикой,
Предназначением храним,
Стоит торжественный, великий,
Несокрушимый, вечный Рим.
К нему, к подобию вселенной,
Теперь держать я должен путь,
В его движенье почерпнуть
Закон движенья неизменный.
Лети ж, корабль крылатый мой,
Лети в безбережном просторе,
А ты, под верною кормой,
Шуми, шуми и пенься, море…»
......... .
......... .

Ты — горящий, устремленный,
В темноте открытый глаз.
От руды неотделенный
И невспыхнувший алмаз.

Ты — стесненное ножнами
Пламя острого меча.
Пред святыми образами
Незажженная свеча.

Но не бойся: многоцветный,
Загорится твой алмаз.
Первой бледности рассветной
Не пропустит жадный глаз.

В Змея темного вопьется
Пламя светлое меча,
И пред Господом зажжется
Негасимая свеча.

Ты откроешь ли мне душу,
Как цветок — ночной росе.
Хочешь — сны твои нарушу?
Хочешь — спи и будь как все?

Всем, кто спит,— видений сладость,
Сонный плач и сонный смех,
Но божественная радость
Пробужденья — не для всех.

Ты не можешь? Ты не смеешь?
Берегись же: так уснешь,
Что проснуться не успеешь,
Жизнь без жизни проживешь.

Ты едва открыла очи.
Да иль нет? Ответь. Я жду.
Нет? Ну, что же, доброй ночи,
Спи спокойно. Я уйду.

1907, Париж

Еще один потухший день
Я равнодушно провожаю
И молчаливой ночи тень,
Как гостя скучного, встречаю.
Увы! не принесет мне сна
Ее немая тишина!
Весь день душа болела тайно
И за себя и за других…
От пошлых встреч, от сплетен злых,
От жизни грязной и печальной
Покой пора бы ей узнать,
Да где он? Где его искать?

Едва на землю утро взглянет,
Едва пройдет ночная тень —
Опять тяжелый, грустный день,
Однообразный день настанет.
Опять начнется боль души,
На злые пытки осужденной,
Опять наплачешься в тиши
Измученный и оскорбленный.

1849

Я лицо укрыл бы в маске,
Нахлобучил бы колпак
И в бесстыдно-дикой пляске
Позабыл бы кое-как
Роковых сомнений стаю
И укоры без конца —
Всё, пред чем не поднимаю
Незакрытого лица.
Гулкий бубен потрясая
Высоко над головой,
Я помчался б, приседая,
Дробь ногами выбивая,
Пред хохочущей толпой,
Вкруг литого, золотого,
Недоступного тельца,
Отгоняя духа злого,
Что казнит меня сурово
Скудной краскою лица.
Что ж меня остановило?
Или это вражья сила
Сокрушила бубен мой?
Отчего я с буйным криком
И в безумии великом
Пал на камни головой?

17 декабря 1895, 15 декабря 1896

С латинского

Скорее челюстью своей
Поднимет солнце муравей;
Скорей вода с огнем смесится;
Кeнтaвpовa скорее кровь
В бальзам целебный обратится, –
Чем наша кончится любовь.
Быть может, самый Рим прейдет;
Быть может, Тapтap нам вернет
Невозвратимого Марона;
Быть может, там, средь облаков,
Над крепкой высью Пелиона,
И нет, и не было богов.
Всё допустимо, и во всем
Злым и властительным умом
Пора, быть может, усомниться,
Чтоб омертвелою душой
В беззвучный ужас погрузиться
И лиру растоптать пятой.
Но ты, о Лила, и тогда,
В те беспросветные года,
Своим единым появленьем
Мне мир откроешь прежний, наш,
И сим отвергнутым виденьем
Опять залюбоваться дашь.

Пусть снова дни мои мне горе принесут,
Часы тяжёлого томленья,
Я знаю, выкупит восторг иных минут
Другие чувства и явленья.
Когда поверхность вод при месяце блестит,
Когда закат огнём пылает,
Иль по дороге вихрь густую пыль кружит,
Иль в полночь молния блистает,
Когда поля зимой под белым пухом спят,
Иль гнётся лес от вьюги грозной,
Иль на небе столбы, как радуги, горят
При свете солнца в день морозный, —
За всем отрадно мне и весело следить,
Всё так знакомо мне и ново,
И всё я в памяти желал бы сохранить,
Замкнуть в обдуманное слово!..
Природа, ты одна, наставник мой и друг,
Мир, полный мысли, мне открыла,
Счастливым сделала печальный мой досуг
И с бедной долей примирила!
От тайной ли тоски болит и ноет грудь,
Иль мучит сердце нужд тревога, —
В твои объятия спешу я отдохнуть,
Как в храм невидимого Бога.
И мне ли не любить тебя от всей души,
Мой друг, не знающий забвенья!
Меня и мёртвого ты приютишь в тиши,
Теперь живого утешенье!

Март 1855

Луны безгрешное сиянье,
Бесстрастный сон немых дубрав,
И в поле мглистом волхвованье,
Шептанье трав…
Сошлись полночные дороги.
На перекрёстке я опять, —
Но к вам ли, демоны и боги,
Хочу воззвать?
Под непорочною луною
Внимая чуткой тишине,
Всё, что предстало предо мною,
Зову ко мне.
Мелькает белая рубаха, —
И по траве, как снег бледна,
Дрожа от радостного страха,
Идёт она.
Я не хочу её объятий,
Я ненавижу прелесть жён,
Я властью неземных заклятий
Заворожён.
Но говорит мне ведьма: «Снова
Вещаю тайну бытия.
И нет и не было Иного, —
Но я — Твоя.
Сгорали демоны и боги,
Но я с Тобой всегда была
Там, где встречались две дороги
Добра и зла».
Упала белая рубаха,
И предо мной, обнажена,
Дрожа от страсти и от страха,
Стоит она.

Ну стоит ли богатым быть,
Чтоб вкусно никогда ни съесть, ни спить
И только деньги лишь копить?
Да и на что? Умрем, ведь все оставим.
Мы только лишь себя и мучим и бесславим.
Нет, если б мне далось богатство на удел,
Не только бы рубля, я б тысяч не жалел,
Чтоб жить роскошно, пышно,
И о моих пирах далеко б было слышно;
Я даже делал бы добро другим,
А богачей скупых на муку жизнь похожа". —
Так рассуждал Бедняк с собой самим,
В лачужке низменной, на голой лавке лежа;
Как вдруг к нему сквозь щелочку пролез,
Кто говорит — колдун, кто говорит — что бес,
Последнее едва ли не вернее:
Из дела будет то виднее.
Предстал — и начал так: «Ты хочешь быть богат,
Я слышал, для чего; служить я другу рад.
Вот кошелек тебе: червонец в нем, не боле;
Но вынешь лишь один, уж там готов другой.
Итак, приятель мой,
Разбогатеть теперь в твоей лишь воле.
Возьми ж — и из него без счету вынимай,
Доколе будешь ты доволен;
Но только знай:
Истратить одного червонца ты не волен,
Пока в реку не бросишь кошелька».
Сказал — и с кошельком оставил Бедняка.
Бедняк от радости едва не помешался;
Но лишь опомнился, за кошелек принялся,

И что ж? — Чуть верится ему, что то не сой:
Едва червонец вынет он,
Уж в кошельке другой червонец шевелится.
«Ах, пусть лишь до утра мне счастие продлится! —
Бедняк мой говорит. —
Червонцев я себе повытаскаю груду;
Так завтра же богат я буду —
И заживу, как сибарит».
Однако ж поутру он думает другое.
«То правда, — говорит, — теперь я стал богат;
Да кто ж добру не рад!
И почему бы мне не быть богаче вдвое?
Неужто лень
Над кошельком еще провесть хоть день!
Вот на дом у меня, на экипаж, на дачу;
Но если накупить могу я деревень,
Не глупо ли, когда случай к тому утрачу?
Так, удержу чудесный кошелек:
Уж так и быть, еще я поговею
Один денек,
А, впрочем, ведь пожить всегда успею».
Но что ж? Проходит день, неделя, месяц, год —
Бедняк мой потерял давно в червонцах счет;
Меж тем он скудно ест и скудно пьет;
Но чуть лишь день, а он опять за ту ж работу.
День кончится, и, по его расчету,
Ему всегда чего-нибудь недостает.
Лишь кошелек нести сберется,
То сердце у него сожмется;
Придет к реке, — воротится опять.
«Как можно, — говорит, — от кошелька отстать,
Когда мне золото рекою само льется?»
И, наконец, Бедняк мой поседел,
Бедняк мой похудел;
Как золото его, Бедняк мой пожелтел.
Уж и о пышности он боле не смекает:
Он стал и слаб и хил; здоровье и покой —
Утратил всё; но всё дрожащею рукой
Из кошелька червонцы вон таскает.
Таскал, таскал… и чем же кончил он?
На лавке, где своим богатством любовался,
На той же лавке он скончался,
Досчитывая свой девятый миллион.

1828

Настал желанный час. Природа,
Из рук Властителя Творца,
Зажгла ночные неба своды
Сверканьем звездным — без конца.
Так прихотливо и прекрасно
Засыпав небо серебром,
Творец поставил светоч ясный
На стражу в блеске мировом,
И выплыл месяц. Нивы, долы,
Равнины, горы и леса
Внимают вещие глаголы
И, молча, славят небеса.
В молчаньи гробовом природа,
Но чутко дремлет — до утра…
Вы, усыпленные народы,
Тогда лишь жаждете добра!
Что ж! Пробудилась ваша совесть?
Кто знает, много ль в эту ночь
С тоскою вспомнит жизни повесть
И сновиденья гонит прочь…
Природа ночи дух подъемлет…
Терзают вас творенья зла,
Пока добро спокойно дремлет,
И ночь глубокая светла!
Покойтесь, добрые! Вы, злые,
Всю ночь очей вам не сомкнуть!
Пусть ваши язвы роковые
Вам не дадут на миг вздохнуть!
Тогда лишь снидет мир глубокий
На ваши помыслы и сны,
Когда поймете мир далекий
Блаженной жизненной весны!
Когда такая ночь, как эта,
Пробудит в вас довольно сил
Не бить каменьями поэта,
Который вас добру учил!

25 июля 1899

И взвился костер высокий
Над распятым на кресте.
Равнодушны, снежнооки,
Ходят ночи в высоте.

Молодые ходят ночи,
Сестры — пряхи снежных зим,
И глядят, открывши очи,
Завивают белый дым.

И крылатыми очами
Нежно смотрит высота.
Вейся, легкий, вейся, пламень,
Увивайся вкруг креста!

В снежной маске, рыцарь милый,
В снежной маске ты гори!
Я ль не пела, не любила,
Поцелуев не дарила
От зари и до зари?

Будь и ты моей любовью,
Милый рыцарь, я стройна,
Милый рыцарь, снежной кровью
Я была тебе верна.

Я была верна три ночи,
Завивалась и звала,
Я дала глядеть мне в очи,
Крылья легкие дала…

Так гори, и яр и светел,
Я же — легкою рукой
Размету твой легкий пепел
По равнине снеговой.

13 января 1907

В самый зной пегашку Лизу
Запрягли гурьбой в тележку.
Сели плотно, как орешки —
Сзади, сбоку, сверху, снизу…
Кто за вожжи, кто за кнут —
И айда — купаться в пруд.

Злится Лиза… Что там с ней?
Туча бешеных слепней
Жалит в грудь, в бока и в брюхо,
В ноздри, в спину, в лоб и в ухо..
Лиза встала на дыбы —
Все слетели, как грибы…

Просят Лизу: «Брось, поедем!»
А она рычит медведем,
Вмиг оглобли повернула,
Задней ляжкою лягнула.
В небеса задрала лоб
И в конюшню марш в галоп.

Не угодно ли пешком?
Поплелись к пруду шажком
И вздыхают: «Ну и Лиза!
Вот уж глупая каприза!..»
А в конюшне Лиза ржет:
«Ах, какой пустой народ!»

Кто тут прав, решите сами,
А не то — пойдите к маме…

И когда приблизился праздник Пасхи,
В первый день опресноков в час вечерний
Он возлег за трапезу — с ним двенадцать
В горнице чистой.
Хлеб, преломивши, роздал:
«Это тело Мое, сегодня в жертву приносимое.
Так творите».
А когда окончили ужин,
Поднял Он чашу.
«Это кровь Моя, за вас проливаемая.
И рука прольющего между вами».
Спор возник между учениками:
Кто из них больший?
Он же говорит им:
«В этом мире цари первенствуют:
Вы же не так — кто больший, будет как меньший.
Завещаю вам Свое царство.
Сядете судить на двенадцать тронов,
Но одним из вас Я буду предан.
Так предназначено, но предателю горе!»
И в смущеньи ученики шептали: «Не я ли?»
Он же, в соль обмакнув кусок хлеба,
Подал Иуде
И сказал: «Что делаешь — делай».
Тот же, съев кусок, тотчас же вышел:
Дух земли — Сатана — вошел в Иуду —
Вещий и скорбный.

Все двенадцать вина и хлеба вкусили,
Причастившись плоти и крови Христовой,
А один из них земле причастился
Солью и хлебом.
И никто из одиннадцати не понял,
Что сказал Иисус,
Какой Он подвиг возложил на Иуду
Горьким причастием.

Так размышлял однажды некий священник
Ночью в древнем соборе Парижской Богоматери
И воскликнул:
«Боже, верю глубоко,
Что Иуда — Твой самый старший и верный
Ученик, что он на себя принял
Бремя всех грехов и позора мира,
Что, когда Ты вернешься судить землю,
И померкнет солнце от Твоего гнева,
И сорвутся с неба в ужасе звезды,
Встанет он, как дымный уголь, из бездны,
Опаленный всею проказой мира,
И сядет рядом с Тобою!
Дай мне знак, что так будет!»

В то же мгновенье
Сухие и властные пальцы
Легли ему на уста. И в них узнал он
Руку Иуды.

11 ноября 1919
Коктебель

Широка и глубока
Под мостом текла река.
Под корягой
Под мостом
Жил в реке усатый сом.

Он лежал на дне
Часами,
Шевелил во сне
Усами.

А на берегу реки
Жили-были рыбаки.
В дождь и в солнечные дни
Сети ставили они.

И спросонья
На рассвете
Заходила рыба в сети.
Попадался карп горбатый,
Попадался — пропадал.

Только сом,
Большой,
Усатый,
Никогда не попадал.

Он лежал,
И, кроме ила,
Кроме всяческой еды,
Над его корягой было
Метров пять речной воды.

Говорит один рыбак:
— Не поймать сома никак.

Или снасти не крепки?
Или мы не рыбаки?
Неужели в этот раз
Он опять уйдёт от нас?

За рекой стада мычат,
Петухи к дождю кричат.
Сеть лежит на берегу,
Из неё усы торчат.

Говорит один рыбак:
— Ну, поймали кое-как. —
Шевельнув сома ногой:
— Не уйдёт, — сказал другой.

Но свернулся колесом
И хвостом ударил сом.
Вспомнил речку голубую,
Вспомнил рыбку молодую
Да корягу под мостом —
И ушёл.