Читать стихи Валентина Катарсина
Ты,
эрудит,
создатель циклотрона,
читающий о кварках и нейронах,
гербарий, собирающий в Крыму
и знающий толково —
почему
искривлено и относительно пространство,
и почему живуче христианство,
ответь —
ты уяснил, что всё на свете:
опроверженье
в завтрашней газете,
начало войн,
в которых мы сгораем,
падение Бастилий
и властей —
от нас зависит,
от простых людей,
как мы себя бездумно называем?
Да, уяснил
и разобрался чётко.
Об этом надо помнить,
а иначе —
опять
нас незаметно одурачит
какой-нибудь маньяк
с босяцкой чёлкой.
1969
[...]
Ведь кто-то
поджигал под Серветом хворост.
Ведь кто-то
вырезал звезду на коже коммуниста.
Ведь кто-то
в дни безнаказанных убийств,
в ребёнка целясь,
нажимал курок.
Ведь кто-то
в голод сытно гладил
гладкую жену.
… Когда я был глупей и мог
из всякой точки сделать запятую,
и мог на ветер жаловаться ветру,
рассказам верил больше, чем молчанью,
в тот бильярд играл, где луза уже шара,
я полагал,
что эти люди
ходят, чёрные очки надев,
глаза, боясь поднять на человека…
Вчера
свое я понял заблужденье,
встретив
открытого седого старичка,
который
в блокаду наш рояль купил
за две буханки хлеба.
1973
[...]
О, как они разнообразны, лица…
А выражение у всех одно,
когда прозрела вдруг слепая птица
и замер потрясённый зал кино.
Но,
отойдя от Баха иль Джоконды,
вновь начинаем разное житьё,
и снова все
друг другу незнакомы
и выраженье лиц
у всех — своё.
1976
[...]
И это я,
что вас учил добру
и отдавал последнюю рубаху,
берёзу — топором,
да по бедру,
да так, что, белая, упала ахнув.
Потом её по травам поволок,
не слыша,
как оставшийся без мамы
скулил и звал
берёзовый щенок
и вздрагивал
зелёными ушами…
Я утром встал притихший,
весь в росе,
писал пером слова,
читал Гогена.
Да неужели я
такой, как все:
добро и зло во мне
одновременно.
1978
[...]
Пусть физика не ищет смысла
в страстях и бурях естества,
но и страстями правят числа
переодетые в слова.
И в книжном, вымышленном мире
царит не произвол ума.
Не меньше алгебры в Шекспире,
чем в уравнении Ферма.
Четвёртый век оно дурачит
машины счётные и нас.
Так и художник — озадачит,
а доказательства не даст.
И может быть, наступит время —
мы расшифруем до конца
секрет «великой теоремы»,
но не Джокондова лица.
1962
[...]
Думали — он железный,
с железным в груди мотором,
не ранимый,
и не болезный
ворочал тяжёлые горы.
Думали — он железный,
большие таскал каменья.
Суетились,
в призёры лезли,
пили чай с клубничным вареньем…
Но когда из стальных оболочек
извлекли, мастера по металлу,
не мотор,
а сердца комочек,
что пылал на ладони ало, —
приутихла толпа виновато,
опустив молотки и зубила,
и глядела на то,
что когда-то
уставало,
болело,
любило.
1968
[...]
1.
Вот и всё:
как обложку прочитанной книжки,
навсегда твою дверь закрыл.
В осеннее утро
без спешки,
без вспышки
побрёл, не касаясь перил.
Стрельнув закурить,
побрёл восвояси,
побрёл на своя круги.
Гасли окна,
и летние краски гасли,
деревья качались,
наги.
Частила,
как хвост виноватой дворняги,
дворницкая метла.
Снимали со стен
отпылавшие флаги
до следующего числа.
2.
Я приутих,
мне ветер уж не пара.
Дуб за окном
невозмутимее швейцара
осенние считает медяки…
Прошло,
чему положено быть кратким,
и в поздний час,
когда пустеют платья,
пирую над пером,
довольный тем,
что не мешают люди,
что сердце не щемит,
что зуб не ноет…
3.
Синий воздух,
голубые тени,
молока холодного бидон.
Зимний день,
а я ещё осенний,
грустный,
как отцепленный вагон.
В даль, татуированную дымом,
в край твой
погляжу в последний раз.
Стоит оказаться нелюбимым —
громче ржёт
некормленый Пегас.
Где-то вдалеке
проплачет поезд,
достаю я новую тетрадь
и сажусь писать
смешную повесть,
на полях твой профиль рисовать.
Просветлев,
как будто время к маю,
чуть сентиментален и смешон,
я резинкой медленно стираю,
что изобразил карандашом.
1977
[...]
Бывало, кроху в очках увижу —
и то сжимается сердце.
А тут —
дети рисуют в полной темноте.
Бывало, сетовал:
отчего неизбежна грязь в новостройках.
А тут —
дети никогда не видели
себя и маму.
Бывало, грустил:
почему пониманье любое
приходит ко мне с опозданьем,
как на зимовье газеты.
А тут —
дети играют в жмурки
с открытыми глазами.
Бывало, скулил:
в душу лезут с гаечным ключом.
А тут — слепая девочка слушает
телевизор…
Хожу невидимый, глазастый
и виноватый,
будто объелся в голод блокадный,
будто в атаке выжил,
когда все друзья погибли,
будто тонет корабль с детьми, а, кроме меня,
никто не умеет плавать…
1975
[...]
Да разве это ноша, разве бремя —
самим собою быть в любое время?
Трудней всего
не быть самим собою:
имея тенор, петь пытаться басом,
кроту стремиться в небо голубое
иль травоядному питаться мясом.
Быть сытым, если ближних косит голод,
спокойным — если нет вокруг покоя,
весёлым — если в трауре весь город.
О, господи, мучение какое,
метаться Чацким, но и в то же время
быть благостным Молчалиным
вне сцены…
В подобные не верю перемены,
не быть самим собой —
вот это бремя.
1972
[...]
Жаль,
В древнем Риме не было кино.
Вы представляете —
глядят на нас с экрана
державные глаза Октавиана.
Жаль,
не было тогда магнитофона.
Вы представляете —
спустя 2000 лет
мы слышим речь живую Цицирона.
Но очень жаль,
что не дожил до наших дней
какой-нибудь задрипанный плебей.
Тысячелетья, проведя во сне,
он рассказал бы
без оглядки,
без тумана —
какую кашу ели на войне
и что шептали про Октавиана.
Какие были в моде междометья
за тыщи лет
до нашего столетья?
1963
[...]
Книг я начитался и печален:
Гамлет, Мышкин, Дон-Кихот и Швейк.
Кто умён, тот вроде ненормален —
странно всё ж устроен человек.
Скажете:
— Сей список нереален,
эти люди вымысел и бред…
Верно. Оттого я и печален,
что таких в реальной жизни нет.
1978
[...]
Неба чёрный наждак,
звёзды холодно светят,
за окном
тополиная ветка бела.
С каждым годом
всё меньше во мне междометий,
всё печальней
глядеть на себя в зеркала.
Речь дана мне
и в голову разум заложен,
а тебе
выражать свои мысли хвостом.
Милый зверь,
невзирая на нашу несхожесть,
мы с тобой одинаково кончим —
умрём.
Спи, свернувшись улиткой,
на тёплой холстине,
хочешь — выйди за дверь
и облай самосвал,
хочешь — лапу подняв
на снегу под осиной,
ставь
янтарного цвета инициал.
Твой хозяин
уехал в другую квартиру,
всё увёз,
от метлы до клоповых ковров,
не забыл стульчака деревянную лиру,
а собаку оставил —
приблудная кровь.
На породистых нынче
великая мода,
ты же стоишь,
наверно, не много монет…
Не горюй,
у тебя очень умная морда,
нет хозяев,
зато и ошейника нет.
1972
[...]
Был день нелепостей. Лягушка
сожрала аиста зараз,
рассвет был вечером, старушка
пошла с портфелем в первый класс.
Красавцем числился горбатый,
читал Сократа рыжий мент,
не подлецом был босс богатый,
не дураком был президент.
Кленовый лист на пляжах в моде,
сын маму называл отцом
и кура в нэповском комоде
снесла квадратное яйцо.
И я, нелепостям послушный,
тверёзый, словно Вальтер Скотт,
смотрел с улыбкой равнодушной,
как били женщину в живот.
1978
[...]
1.
Дождь моросит,
Как будто бы по крыше
Синицы семенят,
Сойдя с ума.
Дороги и пути —
все перепишет,
Всё перепишет набело зима.
И уже разучивают ветры
Певучую февральскую пургу,
Окостенели
тоненькие вербы,
И покидают журавли тайгу.
Берёзка машет голыми ветвями,
Всё растеряв —
и золото,
и медь,
Как будто хочет вместе с журавлями
Куда-то в край далёкий улететь.
Но улететь, озябшая, не может,
Клин журавлей —
ушёл за облака…
А дождик всё идёт.
Гусиной кожей
Покрылась почерневшая река.
2.
Утром,
Морозным утром
Ходил по земле стекольщик,
Большой и добрый стекольщик.
Он совершенно бесплатно
Вставлял тончайшие стёкла
В ведра с водой,
И в лужи,
И в следы от копыт лосиных.
3.
Синий воздух,
Голубые тени,
Молока холодного бидон.
Зимний день,
а я ещё осенний,
Грустный,
как отцепленный вагон.
В даль, татуированную дымом,
В край твой
погляжу в последний раз.
Стоит оказаться нелюбимым —
Громче ржёт
некормленый Пегас.
Где-то вдалеке
проплачет поезд,
Достаю я новую тетрадь
И сажусь писать
смешную повесть,
На полях твой профиль рисовать.
Просветлев,
Как будто время к маю,
Чуть сентиментален и смешон,
Я резинкой медленно стираю,
Что изобразил карандашом.
1972
[...]
1.
Там,
где Большой Медведицы берлога,
зрачки сияют чёрных медвежат.
В музее спит автопортрет Ван-Гога,
храпит сосед,
дома и страсти
спят.
К тебе
сквозь все людские пересуды
я мчусь,
пришпорив красного коня,
ведь ты,
моё единственное чудо,
тоскуешь и не спишь из-за меня.
Я забываю старые печали,
касаясь твоего плеча виском,
а рядом ветер,
шторами качая,
по комнате проходит босиком…
Но я один.
Размеренно и мудро
стучат часы,
линяет чёрный мрак.
Простая и жестокая,
как утро,
приходит мысль,
что всё совсем
не так:
и красный конь,
и выдох твой горячий,
и названная образно звезда,
и для тебя
я ничего не значу,
да, впрочем,
и не значил
никогда.
2.
Нет, словом мне не обозначить,
как без тебя
тоскую я…
В лесу ночная птица плачет,
пасутся кони у ручья.
И травы коням по колено.
Спит у костра дремучий дед.
Луна с улыбкой манекена
бессонно смотрит на рассвет.
А звёзды
щурятся спросонок,
плывя по синему ручью,
где тонконогий жеребёнок
целует в губы тень свою.
1962
[...]
Вот оно —
чистое,
древнее, чем ложь и войны,
одного лишь неба моложе,
видавшее ящера и Колумба.
Наверху тишина.
Как шина, шуршит по шлаку волна.
А в глуби — бури.
Осьминог выгоняет из кубрика
донную рыбу,
плоскую, как мой кошелёк…
Было тогда не разгадано,
что в глазах твоих больше фальши,
чем рыб в Марианской впадине.
И, угловатый, застенчивый,
в чем-то немножко женственный,
я сравнивал с морем когда-то
зрачки загадочной женщины.
Лишь стоя у моря, понял,
понял, что это сравнение —
кощунственно,
как исполнение
Бетховена на ксилофоне.
1960
[...]
… Бутафория формы,
фонари из фанеры,
кровельный гром,
граммы грима, а князь
Мышкин —
актёр Смоктуновский…
Но из театра вышел —
покрупнели звёзды.
Листья
сухие, как эрмитажная мумия жреца,
стали живыми — наступить боюсь.
Людей увеличивая
в несколько веков,
городом иду.
1979
[...]
Океан влюбился в кухонную тряпку.
Это бывает, особенно у океанов…
Он часто приходил к ней,
но его загоняли в чайники, кастрюли, бадьи.
Однажды, увидев любимую,
он перелился через край раковины.
Боже, что тут произошло:
крики, ругань, суета.
Больше всех суетилась его любимая,
ее даже выкинули после потопа
в помойное ведро…
Океан вернулся назад.
Только иногда ночью
из крана капали его слёзы.
Ведь океаны тоже плачут, теряя любимых,
даже если те
кухонные тряпки.
1979
[...]
Уронила собака флейту,
виновато сказала что-то…
От хозяина пахло крепко,
но не флейтой пахло, не п-отом.
Пахло лимоном, духами,
пахло консервной банкой,
и ещё — чужими руками
и какой-то чужой собакой.
Читал он язык симфоний,
понимал мудрёные знаки,
а тут — ничего не понял,
лишь поводком зазвякал.
Возле немого стула
сучка с людскими глазами
завернулась в себя и уснула,
чтобы забыть наказанье…
Утром думал хозяин долго:
что же она сказала?
Нам алфавита — много,
алфавита собакам — мало.
Мы уходим к вселенскому мраку,
а загадок полна квартира…
Перевести собаку
намного сложней, чем Шекспира.
1978
[...]
Он
по- человечьи сегодня доволен:
впервые —
из тёмного стойла на волю.
Впервые над ним журавлиные клики,
будто скрипят на селе калитки.
Впервые он дождь лягнул моросящий —
и по траве ошалело кругами.
Остановился, глаза тараща:
впервые увидел, как мать запрягали.
Но не почуял — она жалеет,
что перед ним в ремнях и оглоблях.
Возница ей в зубы вставил железо
и вожжи собрал, чертыхнувшись беззлобно.
А лошадь,
легко на дорогу выйдя,
в гору рысцой
словно стала моложе…
Только бы он,
жеребёнок, не видел,
как кнут горячо обжигает кожу.
1979
[...]
Как проста
пустота,
где одна кривизна тишины:
ни веществ, ни существ,
ни меж ними войны…
В микроскоп поглядите
на каплю воды —
там моря и миры,
и бойня частиц,
катастроф и каплетрясений следы,
море —
в капле воды,
солнце —
в искре огня.
Погляди в микроскоп
на частицу меня.
Сколько их
в небольшом человечьем мозгу?
Цифра выросла
в двадцать четыре ноля…
Звездолёт
пятый год выгибает дугу.
Я, собой заселивший
Вселенной края,
объяснивший весь мир,
объяснить не могу — почему же
расходятся наши поля,
дорогая моя, дорогая моя…
1973
[...]
Как они выразительны —
рук падежи,
междометия глаз,
губ глагол откровенный.
Трудно ими поведать
о сути вселенной,
но легко —
о любом состоянье души.
Можно так потрясающе громко молчать,
так вздохнуть,
так взглянуть,
так чуть двинуть межбровьем,
так со лба отстранить непослушную прядь —
что покажется всякая речь
пустословьем.
1979
[...]
Бьют белого дубинкой,
негра — плёткой,
Манолис Глезос снова за решёткой,
исчезли мельницы,
но в тело нож вонзают…
Вот отчего
смеются в кинозале,
когда глядят,
как некий идиот,
напялив бутафорские доспехи,
взяв в спутники
обжору на осле,
влюбившись в бабу,
толстую, как бочка, —
решил
того добиться
в одиночку,
чего не можем сделать
сообща
мы,
общество,
народ,
людская масса,
достигшая на космолёте Марса.
1969
[...]
Ах, этот ехидный старичок,
похожий на фасолину в очках…
Начинаю потрошить картонную лошадку,
пытаясь понять, что у неё внутри:
«А не влетит?» — спрашивает.
Сажусь за рукопись:
«А напечатают?» — любопытствует.
Возвожу телебашню — он тут как тут:
«А не рухнет?»
Решаюсь строить ракету — мешается под ногами:
«А не взорвётся?»
Шагаю по Луне — идёт следом:
«А не провалитесь?».
… Он так мне надоел,
что я послал его подальше.
«А не стыдно?» — улыбается рядом.
«Стыдно, — говорю, — не обижайтесь,
давайте пить чёрный кофе».
«А не вредно?» — ничуть не обижаясь,
интересуется ехидный старичок,
похожий на фасолину в очках…
1979
[...]
Он «да» сказал,
а вы
сказали «нет»…
И задымился на костре Сервет.
А я б отрёкся,
я боюсь огня.
Вот истина —
она сильней меня.
Ушёл бы я
в свою простую келью
переливать из колбы в колбу зелье,
глядеть на небо
тихо и хитро,
зажав меж пальцев
вечное перо.
А чтобы снова вас
лишить покоя,
открыл бы вскоре
что-нибудь такое,
что вас сильнее
и сильней меня
и не боится страшного огня.
1968
[...]
Пишу в дорожном спецвагоне,
В тиши былое вороша.
Блестят на чёрном небосклоне
Семь точек звёздного ковша.
Мы завтра улетим в рассвет,
Здесь — прожит год,
Не зря он прожит:
Стальной оставлен нами след —
Дорога в белом бездорожье.
И ты не щурь зелёный глаз,
Мне быть самим собою важно.
А кто счастливее из нас?
По-своему, наверно, каждый.
Ты любишь редких птиц
а я —
леса и снежные равнины,
и жизни сравнивать
нельзя,
людские жизни
несравнимы.
Мы на рассвете улетим
Другие обживать болота,
И станет адрес мой
другим.
Пиши,
когда придёт охота.
1973
[...]
Зимой в тайге
у толстоногих елей,
морозом раскалённых добела,
в моих руках,
смолой пропахших,
пела,
вгрызаясь в камбий,
гибкая пила.
Я кочегарил на буксире «Тисса»,
бросая в топку черный уголек.
Случалось так,
что отойдя от пирса,
мне шкипер разрешал давать гудок.
Вбегал я
по надраенному трапу,
и слушала притихшая река:
басил буксир,
как будто бы Шаляпин
на низкой ноте
в роли Кончака.
Имеет ритмы
добрая работа,
она звучит
в полях и городах,
есть музыка
в гуденье самолета,
есть музыка в далеких поездах,
когда,
состав грохочет деловито,
из паровозной будки смотрит вниз,
степенный
белозубый композитор,
колесной песни автор —
машинист.
1973
[...]